bannerbannerbanner
Название книги:

Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

Автор:
Георгий Апальков
Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

Глава 1

Всё началось, когда Голецкий замолчал. Он точнее прочих смог разглядеть момент, когда армия началась, и с прошлой жизнью уже было покончено. Глядя то в темноту за окном, то на отражение нашего купе в нём, он думал о грядущем и минувшем. Будущее ждало по ту сторону ночи, а прошлое уносилось во мрак под стук колёс поезда. Его круглые, блестящие глаза смотрели на мир вокруг с видом глубочайшего замешательства, а в голове крутилась одна и та же бестолковая мысль: «И чё теперь делать-то, а?..»

У остальных ребят всё было в порядке. Деревенские пацаны кайфовали. Они впервые уехали так далеко от дома, впервые прокатились на поезде, впервые увидели столицу, и теперь мчались навстречу новым открытиям и впечатлениям. Особенно предвкушал новую жизнь Батонов. Он вырос в сельском приюте и мало хорошего повидал за свои годы. Повестка от военкомата стала для него билетом во что-то лучшее, в другой мир, где он отыщет много интересного и получит шанс по-новому проявить себя. Батонова распирало от чувств, и болтал он без умолку.

Дверь в купе отворилась. Перед нами появился Капитан. Мы затихли.

– Через пятнадцать минут на выход, – объявил он.

Мы молча кивнули, и только Батонову захотелось высказаться.

– Наконец-то, товарищ капитан! У меня срака уже квадратная, товарищ капитан! Булки болят!

Мы посмеялись. Посмеялся и Капитан.

– Смейтесь, смейтесь пока. Завтра уже не до смеха будет.

После этих слов Капитан ушёл, оставив дверь открытой.

– В лифте чё-ли родился, ёпп, – вполголоса сказал Батонов, встал и захлопнул дверь.

– Ты чё так громко? Вдруг услышит, – прошептал Тихонцев.

– Да и ну его, чё? Мы ж не в армии пока ещё, чё он мне?

Мы снова загалдели, и только Голецкий всё так же молчал. Старая мысль в его голове сменилась новой. «Пятнадцать минут. Пятнадцать минут… Пятнадцать минут!»

На привокзальной площади нас ждал зелёного цвета автобус. Рядом с автобусом стоял и курил зелёного цвета прапорщик. Фонари высвечивали во мраке только его силуэт. Лица видно не было. Когда он затягивался, огонёк сигареты чуть подсвечивал его подбородок и нос. Глаза прапорщика оставались в тени.

Капитан велел нам ждать. Он поздоровался с прапорщиком и передал ему бумаги на нас. Они поговорили о чём-то, а потом пожали руки, и Капитан ушёл. Прапорщик сделал последнюю затяжку, выкинул окурок и дал команду:

– В автобус, в колонну по одному, заходим.

Мы ехали, сквозь холод, слякоть и ночь. Дорога была ровной, и водитель гнал с ветерком. За весь путь прапорщик заговорил с нами только один раз.

– Все из одного военкомата? – спросил он.

– Так точно! – ответили мы.

– Судимые есть?

– Так точно! – ответил Отцепин.

Прапорщик усмехнулся, достал новую сигарету и закурил.

– Двадцать два долбоёба… – сказал он, задумчиво глядя в окно.

Нас доставили в часть, высадили, завели в казарму и усадили в комнату досуга с ударением на первый слог. Выглядела она как учебный класс в школе: три ряда парт, скамейки за партами и трибуна перед партами. Прапорщик встал за трибуну и стал вводить нас в курс дела.

– Так, знач щас. Щас делаем следующим объазом. Достаём все телефоны, звоним ъодителям. Звоним, пишем – всё ъавно. Ъядовой Анукаев ъаздаст вам каъточки с инфоъмацией. Там будет адъес части, мой номеъ телефона и номеъ замполита. Доводите эту инфоъмацию до ъодителей. Если какие-то вопъосы – звонят пусть напъямую мне. МНЕ! Это понятно?

– Так точно!

– Всё, пять минут, въемя пошло.

Прапорщик картавил. Досадное дело, когда ты прапорщик с двумя «эр», да ещё и по фамилии Гр-р-решин.

Комната досуга наполнилась шумом. Мы звонили матерям, отцам и жёнам в последний раз перед тем, как с головой погрузиться в новую реальность. Каждый из нас наслаждался этим ночным разговором с родными. И только Батонов сидел с хмурым видом и листал фотографии каких-то девок в купальниках. Звонить ему было некому.

– Так, всё, заканчиваем, – объявил прапорщик. Комната досуга стихла.

Мы выключили телефоны и положили их в сумки с личными вещами. В них были остатки прощальных гостинцев от тех, кто провожал нас на поезд. Часть домашних вещей нам должны были оставить, а с частью из них мы прощались навсегда.

– Сумки тепеъь кладём во-о-он в тот угол, и…

Прапор остановился, услышав какой-то звук. Мы тоже его услышали. То были тихие всхлипы Голецкого, закрывшего лицо руками и плакавшего за партой в первом ряду. Бедняга совсем расслабился.

– Ты чё это? Дома что случилось? – спросил прапорщик.

Голецкий покачал головой.

– А что такое?

Голецкий не мог ничего ответить: его душили слёзы.

– Гъустно поди, да? Домой охота?

Голецкий стал кивать и даже немного подуспокоился. Ему казалось, будто прапорщик проявляет участие, и что если он сейчас выложит ему всё, то прапорщик выслушает и поймёт. А может – и домой отправит! Переборов страх и боль, державшие его за горло, Голецкий выдавил из себя:

– Д… д-да. Домой хочу-у-у!

– Домой хочешь?! – переспросил прапорщик.

– Угу-у-у!

– А НА ВОЙНЕ ДЕТИ ПО ДЕВЯТЬ ЛЕТ ОТ ЪОДУ СНАЪЯДЫ В ТЫЛУ ХУЯЪИЛИ И НЕ НЫЛИ И К МАМКЕ НЕ ПЪОСИЛИСЬ И СОПЛИ НЕ ПУСКАЛИ НА ПОЛ!!! ГОВНО БЛЯДЬ!!! ДОМОЙ ОНО ХОЧЕТ!!! СИСЬКУ МОЖЕТ ТЕБЕ ДАТЬ А СИИИСЬКУ ВОТ ВОЗЬМИ МОЮ ХОЧЕШЬ ИЛИ ХОЧЕШЬ ЗАМПОЛИТА ПОЗОВУ ОН СВОЮ СИСЬКУ ДАСТ А??? ИЛИ КОМБАТА ХОЧЕШЬ ПОЗОВЁМ У НЕГО ЦЕЛЫХ ДВЕ СИСЬКИ!!!

Прапорщик орал, слова его бились о стены комнаты досуга с ударением на первый слог, а сам он, казалось, расширялся, заполняя пространство. Голецкий ныл – ныл и съёживался. Теперь он уже рыдал во весь голос, понимая, что услышать его может лишь господь Бог.

– ТАК, все, къоме этого, встали и ушли! Анукаев вас пъоводит. БАИНЬКИ УЛОЖИТ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИХ ДЕБИЛОВ БЛЯДЬ!!! Вопъосы есть?

– Никак нет! – ответили мы и ушли вслед за Анукаевым.

Анукаев распределил нас по койкам и велел отбиваться. Мы не поняли. Он пояснил: отбиваться – значит ложиться баиньки. Мы сняли формы, уложили их на прикроватные табуреты и легли под одеяла.

Перед входом в казарму горела большая лампа дежурного освещения. Свет её доставал до спального расположения и освещал наши сны. По центральному проходу взад-вперёд ходил солдат со шваброй. Он мыл пол, мыл его без конца, чвякая мокрой тряпкой о кафель и водя ею туда-сюда, туда-сюда. Фш-шить, фш-шить; Фш-шить, фш-шух-х. Мы хотели ссать, но не подавали виду: решили, что так уснём, и хрен с ним. Завтра поссым, когда начнётся наше удивительное путешествие длиною в год.

Глава 2

– РОТА, ПОДЪЁМ!!!

Мы встали с коек, зевая и потягиваясь. Хотелось ещё поспать. Одеваться было неохота. Но деваться было некуда.

К нам приставили солдат, которые подгоняли нас, орали и наперебой приговаривали:

– БЫСТРЕЕ, МОЛОДЫЕ ЛЮДИ!

– ЖОПОЙ ШЕВЕЛИ, ТОВАРИЩ СОЛДАТ!

– ВЫ ЧЁ, СУКА, ОМУЛИ?? ОЧАРОВАЛИСЬ?! ДАВАЙ, ДАВАЙ, ДАВАЙ, В ТЕМПЕ!!

Одного солдата мы уже знали: рядовой Анукаев. Вид у него был безучастный, но орал он громче всех. Остальных мы видели впервые. Все они были одеты иначе, чем мы: на нас была форма сплошного тёмно-зелёного цвета, а они носили камуфляж. Мы не знали, кто они, и решили, что это контрактники. Такие же, как прапорщик Грешин, только рядовые.

– РОТА, СТАНОВИСЬ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ПРОХОДЕ, ФОРМА ОДЕЖДЫ НОМЕР ЧЕТЫРЕ!

Мы не знали, что делать: строиться или продолжать заправлять кровати. И что такое «форма одежды номер четыре» мы тоже не знали.

– Поживее, поживее, господа, встали в стъой! – сказал прапорщик Грешин. Мы побросали одеяла на койки и выстроились в шеренгу.

Голецкий тоже был в строю. Никто не помнил, как вчера ночью он вернулся из комнаты досуга с ударением на первый слог. И уж тем более никто не знал, чем закончилась его беседа с Грешиным. Но теперь он стоял вместе с нами, и лицо его больше не было похоже на дряблый и горький мармелад. Нос его больше не болтался, как вялая писька, щёки уже не были мягкими и жирными, а глаза не плакали. Теперь лицо его выглядело так, словно оно высечено в ледяной глыбе. Он был готов нести службу, он был готов взять себя в руки и затянуть фигуральный пояс как следует, предварительно начистив фигуральную бляху. Он был готов.

Прапорщик Грешин был рад свалившейся на его голову учебной роте в той же степени, в какой мы были рады свалиться на голову прапорщика Грешина. Он об этом не просил. Мы об этом не просили. Но вот мы здесь, а он – перед нами.

– Сбежать отсюда не получится, – говорил он, – А если надумаете сбежать – бегите без оглядки, потому что если вас найдут и веънут ко мне – вам пиздец.

За пределами казармы при свете дня мы ещё не были, а вчера ночью, после автобуса, мы не успели толком ничего разглядеть. Судя по виду из окон, часть окружал сплошной хвойный лес, и одному Богу было известно, в какую сторону через этот лес нужно бежать, чтобы выйти к ближайшему городу.

– Одному мне известно, в какую стоъону чеъез этот лес нужно бежать, чтобы выйти к ближайшему гоъоду, – читал наши мысли Грешин, – Вам не известно ни-ху-я. Поэтому кто надумает сбежать, тот либо умъёт в лесу от голодной смеъти, либо будет пойман мной. А уж я-то вам устъою полную жопу огуъцов. Вопъосы есть?

– Никак нет!

– Так, значит, щас завтъак. Потом все остальные меъопъиятия. Дневальный, команду!

– РОТА, СТАНОВИСЬ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ПРОХОДЕ ДЛЯ СЛЕДОВАНИЯ НА УТРЕННИЙ ПРИЁМ ПИЩИ, ФОРМА ОДЕЖДЫ НОМЕР ПЯТЬ!

Мы опять не поняли. Что ещё за «номер пять»?

– Вы чё, оглохли? ФОЪМА ОДЕЖДЫ НОМЕЪ ПЯТЬ!!!

Про «номер пять» за всех осмелился спросить Отцепин.

– Товарищ прапорщик, разрешите уточнить? Как понять «номер пять»?

У прапорщика Грешина выпучились глаза. Казалось, они вот-вот вывалятся, упадут на пол и шмякнутся о плитку с дурацким звуком «птфсчкхх».

 

– ФОЪМА НОМЕЪ ПЯТЬ – ЭТО ПУХОВИЧОК, ПЕЪЧАТОЧКИ И ШАЪФИК, ТОВАЪИЩ СОЛДАТ!!! НАДЕВАЙТЕ КУЪТОЧКУ И УПАДИТЕ В СТЪОЙ!!!

Теперь всё стало ясно: существует градация форм одежды. То есть то, как солдат одет, можно описать одним номером. Номер пять означает максимум элементов одежды на солдате: бушлат, шапка, перчатки и всё прочее. Номер четыре – это то, как солдат должен быть одет, находясь внутри помещения: китель, брюки, шапка и всё, что предусмотрено к ношению под ними. Номера три, два и один пока были для нас загадкой, на разгадку которой мы имели в запасе целых триста шестьдесят пять дней.

– Ъавняйсь. Смиъно. Нале-во! Спъава, в колонну по одному на выход шагом маъш!

На улице, у крыльца казармы, мы построились так, как строились на сборном пункте и на перроне вокзала, когда нас сопровождал Капитан. Анукаев нас чуть поправил, но в целом мы, вроде бы, всё сделали верно.

Вышел Грешин и дал команду:

– Становись. Ъавняйсь. Смиъно. По напъавлению столовой, с места шагом!.. Маъш!

До столовой было около ста метров через плац. Шли мы недолго. Всю дорогу прапорщик критиковал наш строевой шаг.

– Н-нда-а. Это пиздец, товаъищи! Чуешь, Анукаев, какая ъабота вам пъедстоит?

– Так точно, товарищ прапорщик. Чую.

– Чеъез месяц это говно должно ходить как на паъаде, понял?

– Так точно, товарищ прапорщик. Понял.

Мы пришли.

– На месте!.. Стой!

Мы встали. Прапорщик зашёл в столовую, узнать, можно ли нас заводить внутрь. Минут пять его не было, и мы стояли снаружи вместе с Анукаевым. Он не разговаривал с нами. Мы не разговаривали с ним.

Вышел прапорщик.

– Слева маъш, – скомандовал он.

Те из нас, кто стоял слева, поначалу замешкались. Потом поняли, что надо заходить, и пошли. Команды о том, что делать внутри, нам не давали, поэтому мы разбрелись по предбаннику столовой как молекулы инертного газа. Прапорщик зашёл, увидел это и рассвирепел.

– ЧТО ЗА БЛЯДСТВО, ТОВАЪИЩИ СОЛДАТЫ?!! ВЫ НА ДИСКОТЕКУ ПЪИШЛИ??! ЗАШЁЛ ВНУТЪЬ – УПАЛ В СТЪОЙ!!! БУШЛАТ ПЪЕДВАЪИТЕЛЬНО СНЯЛ И ПОВЕШАЛ НА ВЕШАЛКУ!!! ЭТО Ж КАКИМ ГЕНИЕМ МЫСЛИ НАДО БЫТЬ, ЧТОБЫ ДОДУМАТЬСЯ ДО ТАКОЙ ПЪОСТОЙ ХУЙНИ!!!

Мы мигом сделали всё как он сказал: повесили бушлаты и построились по линии, которую нам наметил рядовой Анукаев. Строй наш стоял напротив настенного телевизора. По телевизору крутили видео с каких-то военных учений. Видео были в высоком качестве, поверх них была наложена крутая музыка. По задумке они должны были разбудить пока ещё спавшую в нас гордость за то, что нам выпала честь служить в доблестных железнодорожных войсках.

Ещё минут пять мы стояли перед телеком и смотрели это кино. Потом прапорщик, поболтав с женщиной на раздаче, разрешил правому флангу взять подносы и встать в линию на получение пищи. После этого подносы и пищу получили те, кто стоял в середине. Потом – левый фланг. Пока последний из левого фланга не прошёл по раздаче, остальным приступать к приёму пищи было нельзя. Они стояли рядом со столами. На столах стояли их подносы.

– Учебная ъота, садись!

Мы сели.

– К пъиёму пищи пъиступить, пъиятного аппетита.

Мы взяли ложки и стали есть пельмени.

– НИХУЯ СЕБЕ!!! Я СКАЗАЛ «ПЪИЯТНОГО АППЕТИТА», ТОВАЪИЩИ СОЛДАТЫ!!! В ТАКИХ СЛУЧАЯХ ЧТО-ТО В ОТВЕТ ГОВОЪЯТ, ПЪАВДА??!

– М-спэ-сиИ-бо! – промямлили мы.

– Анукаев!

– Я, товарищ прапорщик!

– Над этим с ними поъаботайте.

– Есть, товарищ прапорщик!

Желудки наши ещё помнили вкус пищи из прошлой жизни, поэтому армейские пельмени они отторгали. Никто из нас под конец завтрака не оставил после себя пустую тарелку. Помимо пельменей, на завтрак нам дали молоко, кусок хлеба, порционное сливочное масло и возможность добавить в основное блюдо овощей из салат-бара. Там была кукуруза, горох, лечо и прочие консервы, к которым мы не притронулись. В качестве десерта каждому выдали по сосательной конфете со вкусом груши. Мы не восприняли эти конфеты всерьёз и решили, что это какой-то прикол.

– Учебная рота, заканчиваем приём пищи! – скомандовал Анукаев.

Мы положили ложки на подносы.

– Учебная рота, встать!

Мы встали.

– Относим посуду, выходим строиться!

Так мы и сделали.

Анукаев внимательно изучил всё, что мы оставили на подносах. Когда мы уже стояли на улице и ждали прапорщика, Анукаев спросил:

– Чё, конфеты никто так и не взял?

Почему-то ему было обидно за эти беспонтовые сосачки с грушей, на которые нам трудно было смотреть как на еду. Батонов, которому тут уже нравилось и которому страсть как хотелось поговорить, ответил:

– Никак нет, товарищ рядовой!

– Чё так? Не по-кайфу? Дома сладкого нахавались?

– Там сосательные конфеты, товарищ рядовой. Мы сладкое едим, а не сосём, товарищ рядовой, – неудачно пошутил Батонов.

– Не сосёте?

– Никак нет!

Анукаев улыбнулся.

– Ничё-ничё. Недельку повтухаете, нехват сахарный начнётся – насасывать будете за обе щеки.

Из столовой вышел прапорщик.

– Так, становись, ъавняйсь, смиъно. Анукаев!

– Я!

– Значит, щас на пеъекуъ их, пусть соски пососут. Потом в ъоту. Понял?

– Так точно, товарищ прапорщик.

– Всё, давай, занимайся.

– Есть. Учебная рота, становись! Равняйсь! Смирно! По направлению курилки, с места шагом!.. Марш!

– А где курилка-то? – выкрикнул из строя Отцепин.

– За мной идите, – ответил Анукаев.

Курилка находилась за углом столовой и представляла собой пятачок с центром в виде урны, которая по сути своей была просто неглубокой дырой в земле. Вокруг урны располагались лавочки, на которые при желании можно было присесть.

– На месте!.. Стой! Слева в колонну по одному в курилку марш!

Мы зашли в курилку и расчехлили сигареты. У большинства из нас они остались в сумках, а сумки мы сдали Грешину, поэтому нам приходилось стрелять сиги у тех, кто вчера предусмотрительно переложил пачку-другую в карман кителя. Курили почти все, за редкими исключениями. Первая сигаретка с утра, как водится, вштыривала. Ноги становились ватными, голова плыла, а тело как будто бы забывало обо всех усталостях и тяготах: минувших и ещё только предстоящих. Хорошо-о!

Анукаев тоже курил. Когда докурил, скомандовал:

– Учебная рота, заканчиваем перекур, выходим строиться!

Те, кто уже закурил вторую сигарету и не хотел с нею расставаться, в спешке давились драгоценным дымом. От этого бедолаг совсем расколбашивало, и в строй они вставали шатаясь, точно ковыль на ветру.

– Ух-ты, бля-я! – упал в строй обкурившийся Батонов, успевший вдохнуть две с половиной сигареты, которые он стрельнул у Голецкого.

После перекура мы вернулись в казарму и построились на центральном проходе, не снимая бушлатов. Нам было велено стоять и ждать прапорщика Грешина. Мы стояли, потели и ждали.

В конце концов, он вышел к нам и объявил:

– Значит, щас, чтобы вы, долбоёбы, не путали свои вещи с вещами дъуг дъуга, как в детском саду, вам нужно будет их пъоклеймить. Начнём с бушлатов и ъемней. Пеъчатки и кашне, я надеюсь, вы спиздить дъуг у дъуга не догадаетесь. Ъядовой Зублин сейчас ъаздаст вам замазку. Этой замазкой вы на внутъенней – НА ВНУ-ТЪЕН-НЕЙ!!! – стоъоне бушлата пишите свою фамилию. Не къупно и не мелко – ноъмально, чтоб можно было пъочитать. Вопъосы?

– Никак нет!

– Тогда впеъёд.

Нас познакомили с новым персонажем – рядовым Зублиным. Как и Анукаев, он тоже носил камуфляжную форму, отличавшуюся по своему виду от нашей. Понять, что Зублин за человек такой, пока он раздаёт замазки, было нельзя. О его характере мы могли только догадываться по чертам его лица. А лицо было вроде нормальное.

Мы проклеймили бушлаты и повесили их в шкафы для верхней одежды. После нас снова построили на центральном проходе, на этот раз – напротив какого-то кабинета. Мы по одному заходили в кабинет и представали перед прапорщиком Грешиным, сидевшим в окружении чёрных сумок с белыми звёздами – наших сумок. Наши личные вещи, оставшиеся там, его не особенно интересовали. Интересовало его наличие в них того, чем нас должно было обеспечить государство на сборном пункте: несессер, кружка, ложка, мыло и мочалка.

– Так, а где мочалка? – спрашивал Грешин Отцепина.

Отцепин тщательно осмотрел уже пустую сумку, потом кучу своих вещей на столе у прапорщика. Мочалки там не было.

– Где? Мочалка? – ещё раз спросил Грешин.

– В проёбе, товарищ прапорщик.

– В пъоёбе? ТЫ С МАМОЙ ТОЖЕ ДОМА ТАК ЪАЗГОВАЪИВАЕШЬ, «В ПЪОЁБЕ»?!! КАК ЖЕ ТАК ВЫШЛО-ТО??! ТЫ ГДЕ ПОМЫТЬСЯ УСПЕЛ, МУДАК??!

– Товарищ прапорщик, ну я типа… не могу знать.

Грешин вздохнул.

– Так, складывай всё назад и иди нахуй отсюда. Следующий!

Тем из нас, у кого были припасены сигареты, разрешили взять по пачке. Часть еды, оставшейся с поезда, нам скормили на обед. То, что мы не смогли съесть, скормили кому-то ещё. Прапорщик очень трепетно относился к продуктам питания, и поэтому вся пища, находившаяся в его ведении, так или иначе уходила в чей-то желудок.

После обеда мы снова покурили, и это было прекрасно.

Потом мы стали клеймить всю одежду, которая была на нас, и теперь мы делали это как положено. Мы чертили специальные рамочки, в одну из которых вписывали номера своих военных билетов, а в другую не вписывали ничего. Так мы поступали со всеми элементами одежды, кроме носков, перчаток, кашне и казарменных тапочек. На тапочках разрешалось поставить только номер кровати и где-нибудь сбоку ручкой подписать фамилию.

Этой хренью мы занимались до ужина. На ужин была рыба с капустой. После ужина был перекур, и был он прекрасен.

Вслед за этим нас завели в казарму и построили на центральном проходе. Мы стояли и смотрели, как Грешин даёт распоряжения своим солдатам в камуфляжной форме.

– Значит, щас. Ъассаживаете их в дОсуга или в классе, вводите в стъой. Пусть учат систему званий, объащение к стаъшему по званию… КАК «СПАСИБО» ГОВОЪИТЬ ПУСТЬ НАУЧАТСЯ БЛЯДЬ!! Потом по ъаспоъядку. Это понятно?

– Так точно, товарищ прапорщик!

– Так точно, та-щ прапрщк!

– Ну всё, занимайтесь.

Прапорщик ушёл, и мы остались с рядовыми Анукаевым и Зублиным.

– Напра-ВО! – скомандовал то ли Зублин, то ли Анукаев. Мы подчинились.

Нас завели в какой-то класс, который и выглядел как класс в школе: парты, стулья, доска с мелом и учительский стол. В углах стояли модели мостов, похожие на деревянный конструктор, покрытый краской, а на стенах висели плакаты с текстом, читать который у нас не было никакого желания.

Мы сели за парты, и Зублин с Анукаевым начали затирать нам какую-то дичь. Они учили нас, как правильно сидеть за партами, как правильно снимать головной убор в учебном классе и как его нужно располагать на столе. Оказалось, класть шапку по солдатскому этикету надлежит строго на угол парты. Положишь на середину – мудак ты, а не солдат.

Потом они рассказали нам про систему званий в армии. В большинстве своём мы это знали и так.

Потом мы заучили текст, который нужно было воспроизводить голосом при обращении к старшему по званию: «Товарищ, например, прапорщик, разрешите обратиться, рядовой такой-то».

Потом заучили последовательность движений, которая обязательно должна была предшествовать обращению: два строевых шага и воинское приветствие. Около часа мы по очереди закрепляли это, и всякий раз оказывалось, что мы делали что-то неправильно: то шагнули не так, то правая рука неправильно приложена к голове, то левая рука недостаточно пряма и прижата к телу.

Голецкий попробовал аж десять раз, стараясь изо всех сил в первые пять. После первых пяти стало видно, как тает на глазах его желание служить здесь, которым вчера ночью его зарядил прапорщик Грешин, и которое он смог пронести через весь первый день в войсках. Оно таяло и растекалось лужей под Голецким, и вместе с ним растёкся и сам Голецкий, в конце концов оставив после себя только зелёный китель и чёрные берцы. Жижа, в которой лежали берцы и китель, хотела домой, домой, домой скорей; она думала, что всё происходящее – это ужасная ошибка, что зря Голецкий до того, как растёкся, пришёл в военкомат по повестке и как последний дебил дал обрить себя наголо. Надо было сбежать куда-нибудь и спрятаться, не ходить, отлежаться в психушке с месяцок, как советовали ребята из колледжа – сделать всё, чтобы не оказаться там, где он в итоге оказался, и с этим теперь уже ничего не поделаешь.

Или поделаешь?

– Ещё раз! На исходную! – скомандовал Анукаев.

Голецкий подобрал себя, вернулся на исходную позицию и в очередной раз попробовал сделать всё как надо. И в очередной раз облажался.

Так продолжалось ещё долго, пока Анукаев и Зублин не устали. Потом Анукаев куда-то ушёл, и с нами остался один только Зублин. Он дал нам возможность задать ему интересующие нас вопросы про службу. Тут он раскрылся во всей красе: ему нравилось отвечать на вопросы и делиться своей вековой мудростью с салагами, которые служат тут первый день.

 

– А вы контрактник? – спрашивали мы.

– Ха-ха, нет, – отвечал он, со снисходительной улыбкой прощая нам нашу наивность.

– А сколько служите?

– Сто семьдесят восемь до дома.

– Ого! Километров?

– ???

Оказалось, что в армии расстояние до дома исчисляется в днях. Километры, метры и всё прочее, связанное с категорией пространства, здесь не так важно, как время. Время – вот мерило всего. Время, которое ты провёл здесь, и которое тебе ещё надо провести здесь, диктует то, как ты себя ведёшь и как себя чувствуешь. Оно же и определяет твою меру ответственности. Если до дома тебе триста шестьдесят пять, то ты стараешься вникнуть во всё, во всём разобраться, не делая лишних глупостей и не привлекая к своей обширной фигуре лишнего негатива, ведь тебе здесь ещё жить да жить. Ну а если от дома тебя отделяет десяток или меньше, то всё это время ты пребываешь в упоительном осознании того, что через десять дней реальность, в которой ты пока ещё находишься, перестанет существовать, и поэтому срать ты хотел на всё и на всех.

Пока Зублин отвечал на наши глупые вопросы, Голецкий сидел и думал о цифре «триста шестьдесят пять». Он думал, что завтра она превратится в триста шестьдесят четыре. Это будет означать три с половиной сотни таких же бесконечных и утомительных дней вдали от дома, от родителей, от девушки, от магазинов и маршрутных такси; от пёстрых одежд, от кинотеатров, от своей комнаты, от точек фастфуда, от кофеен со стенами под кирпич, от возможности гулять до утра и спать до обеда – от всего, что составляло его жизнь и что было ему так дорого. Впереди – зима, весна, лето, осень и ещё половина зимы, которые он проведёт так же, как провёл день сегодняшний. И с родителями он будет говорить только по телефону. И он не будет знать, чем занята его девушка. И всю еду он будет есть из металлической посуды.

Голецкий снова поник, а потом опять заплакал. На этот раз он не рыдал и не выл – просто плакал. Рядовой Зублин не сразу понял, что случилось, а как понял – растерялся.

– Ты чё, э? Чё случилось?

Зублин недоумевал и чувствовал себя глупо. Он решил позвать прапорщика.

Когда прапорщик вошёл в класс и увидел Голецкого, воздух в помещении наэлектризовался. Искры сверкали тут и там, статический заряд шевелил наши короткие волосы, и одежда из-за него прилипала к телу. Грешин не стал орать. Он подошёл к Голецкому, обнял его за плечи и вывел из класса.

– Если в следующий ъаз, когда к ним зайдёт стаъший по званию, эти долбоёбы не встанут с места как положено, тебе пиздец, Зублин. Понял?

– Так точно, та-щ прапрщк! Виноват.

Грешин закрыл за собой дверь.

– Это чё у него, не первый раз так? – спросил Зублин. Мы сначала не поняли, кого он имеет в виду. Потом поняли.

– Не первый, – ответил Отцепин.

Глава 3

«Раз»

«Раз»

«Раз-два-три»

За первую неделю курса молодого бойца, или КМБ, мы в совершенстве овладели навыком счёта от одного до трёх. Мы научились заправлять кровати так, чтобы от натянутых поверх них пледов отскакивала монетка. Научились быстро строиться, быстро одеваться и раздеваться. Теперь мы знали, что шапка должна быть выше уровня бровей ровно на два сантиметра, кокарда на шапке должна быть выровнена строго по уровню носа, а замок на кителе должен быть расстёгнут до уровня верхнего шва нагрудных карманов. Всё это было очень важно, и мы этому следовали.

Но для кого-то это казалось слишком сложным. Голецкий, как ни старался, не мог встроиться в армейскую действительность. Ходить в строю у него не получалось. Он медленно одевался, медленно раздевался и не мог должным образом заправить свою кровать. Доставалось из-за этого всем.

– Упор лёжа принять! – звучала очередная команда в честь рядового Голецкого.

– Голецкий, сука! – говорил на это Батонов, озвучивая нашу общую мысль.

«Упор лёжа» означал массовые отжимания за чью-нибудь провинность. В армии всё устроено так, что за одного отстающего отдуваются все. Таким образом ответственность за перевоспитание отстающего перекладывается с плеч командиров на плечи коллектива. Если кто-то собьёт шаг в строю, весь взвод останется без перекура. Если кто-то плохо заправит кровать, вся рота вместо послеобеденного отдыха будет учиться заправлять кровати, пока самый последний тупица не наловчится натягивать одеяло. Если кто-то просто сделает какую-нибудь хрень – кашлянёт там или засмеётся в строю – «Упор лёжа принять!» для всех, кто в этом строю находится.

Сначала мы все были дзен-буддистами. Старались помнить, что Голецкий не виноват в том, что он – Голецкий. Не виноват он и в том, что нас наказывают командиры отделений. Мы старались помнить, что злиться мы должны на наказывающего, а не на того, за кого нас наказывают. Но с каждой новой расправкой-заправкой кровати наша дзен-буддистская мудрость мало-помалу улетучивалась, пока, наконец, не исчезла без следа. Все мы были из разных миров, с разным жизненным опытом. Но все мы одинаково ненавидели Голецкого за то, что он такой бестолковый мудак.

Так или иначе, накосячить за первую неделю успели все. И все переживали это по-разному. Тихонцев, например, отвечал на любой укор в свою сторону такой сальной улыбкой, что все претензии командиров попросту проскальзывали мимо него.

С Отцепиным был забавный случай. Как-то раз за его громкие разговоры за обедом нас всех подняли с мест и объявили, что, мол, есть мы теперь будем стоя. Мы и стали есть стоя: что поделать, есть-то хочется. А Отцепин не стал.

– Чё не ешь, товарищ солдат? Не голодный? – издевательски спрашивал его то ли Зублин, то ли Анукаев.

– Товарищ рядовой, я ж не лошадь, чтобы стоя кушать.

– А остальные, значит, лошади? Раз из-за тебя стоя жрут?

– Ну, это их выбор.

Итого, если вдруг случалось так, что нас наказывали за Отцепина, то на Отцепина мы не злились. Мы предпочитали думать, будто страдаем за правое дело.

Ну, а с Батоновым всем всё было ясно: наказывать его одного бесполезно – он и тысячу раз отожмётся, если ему скажут. Сдохнет, но отожмётся. Наказывать всех за него тоже бесполезно: никто ему и слова плохого не скажет. Оставалось только потешаться над его косяками. И это работало: Батонов смущался и больше не повторял того, за что его хотя бы однажды высмеяли.

Всё как-то шло своим чередом. Мы потихоньку ко всему привыкали. Привыкали есть по расписанию, привыкали к командам и построениям, к тому, что всегда надо ходить строем. Сложнее всего было привыкнуть срать по расписанию: либо вечером, либо никогда. На вечернюю гигиену отводилось десять минут. За это время нужно было успеть побриться, помыть ноги и посрать. Если повезёт – успеешь ещё и почистить зубы. Всю первую неделю мы пренебрегали сраньём, но вот, на шестой день в войсках нас пропёрло. Мы тактически заняли позиции на толчках и открыли огонь из всех орудий. Вонь стояла такая, словно сами небеса рухнули на землю, накрыв собою разверзшуюся преисподнюю. Архангелы и всадники апокалипсиса сливались в экстазе финальной битвы за души праведников и грешников, пока из нас выходило то, что мы ели ещё в поезде, по пути сюда.

Туалетную бумагу нам выдавали согласно уставной норме: один метр шестьдесят сантиметров в сутки на человека. Этого не хватало, чтобы насухо вытереть жопу. Но нас это не смущало. Мы потели. Воняли салом и тряпками. Но нас это не смущало. Мы все учились мириться со своим положением и с мыслью о том, что весь следующий год наши тела будут принадлежать нам только на половину. А раз так, то и вонь, и грязная жопа – это уже наполовину не наши проблемы.

В конце недели нас отвели в баню и дали десять минут чтобы помыться. Баня представляла из себя огромную комнату, из стен которой торчали душевые смесители. Из смесителей непрерывным потоком лилась горячая вода. Всё помещение застилал непроглядный пар. Температуру воды можно было регулировать, но нас и горячая устраивала. Мы варились под струями кипятка и тёрли себя казёнными мочалками из несессеров, соскребая чёрные катышки застарелого пота. После нам выдали чистое, пахнущее морозной свежестью нательное бельё. Потом, после бани, нас отвели в курилку, где мы курили, чувствуя себя при этом живее всех живых.

Всё это было в субботу. В субботу же нам выдали телефоны, чтобы мы могли позвонить домой и рассказать, как прошла наша первая неделя.

– Несмотъя на то, как много вы косячили на этой неделе, я всё-таки ъаздам вам телефоны. Как вы думаете, почему? – спрашивал прапорщик Грешин уже в казарме. Он сидел за столом перед нами. На столе у него стояла чёрная армейская сумка со звездой, заполненная нашими телефонами.


Издательство:
Автор