000
ОтложитьЧитал
© Виктория Чуйкова, 2024
ISBN 978-5-0062-8369-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Коллекция одинокого бокала
Небольшой, достаточно популярный ресторанчик домашней кухни «КiселевЪ i Кi», разместился в одном из жилых районов города «Старая Русса». Все в нем было восхитительно, мило и уютно. Спросом он пользовался далеко за пределами данного округа, да таким, что случайному прохожему редко находилось свободное место. Посетители знали друг – друга, многие не только в лицо, делились новостями, порою отмечали здесь небольшие праздники, так сказать, в дружной, «ресторанной семье». Официанты всегда внимательны, администратор – приветливый, гости – вежливые. Ни тебе ссор, обсчетов, или мелкого воровства, ни капризного недовольства гостей. Забежит, бывало, клиент на чашечку утреннего кофе, да засидится позавтракать. Придет задержавшийся на работе завсегдатай за пять минут до закрытия, а уйдет сытый, еще и с гостинцем ко сну, к вечернему, так сказать, чаю.
Обстановка, что ни говори – домашняя, ладная. Крахмальные белые скатерти, льняные чехлы на стульях, ажурные занавесочки на окнах. Настольные лампы, с приглушенным светом, мягкие диванчики в холле и комнате для курящих, фотографии на стенах в искусных рамочках, да баночки с аппетитными солениями, грибочками, варениями, и такой выбор, что нет-нет, да и приобретается клиентом к определенному случаю. Меню не большое, но чрезвычайно вкусное, причем хочу заметить, картинка соответствует оригиналу. Борщи красные и зеленый, щи да капустняк. Рассольник трех видов, на куриных потрохах, да с различными копченостями, а в постные дни с грибочками. Запеченный кролик в горшочке, под хрустящей крышечкой из собственного хлебца, гусь фаршированный различной начинкой. Ушица дважды в неделю, да щучки под сливочным, чесночным или грибным соусом. Караси в сметане и сочная севрюга. Слегка припущенные на жару овощи, да гарниры по заказу. Слоечки, пирожки духовые, пироги румяные… А хлеб! И черный, вам, с солодом да «пенистой» корочкой, который так и хочется натереть чесночком, с селедочкой или зеленым лучком, с сальцем, под водочку. Серый – с овсяными хлопьями, семечками, да изюмом. «Пампушечки» с чесночком, «пальчики» с сыром. И наконец – белый! С хрустящей корочкой, с запахом детства и молока, парного, домашнего….
Еще, где-то в дальнем помещении, совсем тихо, поскрипывая и шипя, не мешая и не отвлекая, а добавляя в атмосферу ресторанчика особенный колорит, звучал голос Петра Лещенко:
«…Не уходи,
Побудь со мной ещё минутку,
Не уходи,
Мне без тебя так будет жутко,..»
В общем – комфортабельно. Вот только одно смущало буквально всех, кто приходил в ресторанчик – полочки с бокалами, разнообразной формы и размера, цветовой гаммы и материала. Было их не много, около десятка, все необыкновенной красоты, но исключительно по одному.
Пожалуй, не было ни одного гостя, кто не остановил бы на этой выставке свой взгляд, кто не задался бы вопросом: «К чему?» или «Зачем?» они тут поставлены. Но даже самый «старый» посетитель так и не решился озвучить вопрос.
Он пришел сегодня третий раз, заранее уточнив время обеда, присел за маленький круглый столик на двоих, в самом скромном уголке, аккурат напротив бросающихся в глаза бокалов, и ждал свою «Солянку». Нет, он не просто так зашел. Он бывал здесь и ранее, в прошлые командировки. И этот ресторанчик его обворожил, и в первую очередь снедью. Понравилось все, но «Соляночка», она-то, уж больше всего!
В «энный» раз пробежался взглядом по полочкам, по рамочкам, заглянул в окно, как услышал мелодичный стук каблучков. Дама, средних лет, выхоленная, в дорогом костюме, сидящем на ней так, словно это была ее собственная кожа, с серьезным выражением лица, что и не отвлечешь даже самым основательным вопросом, прошла мимо, водрузила бокал, неповторимой здесь ранее формы, на очень высокой и узой ножке, на полку. Развернулась, не глянув даже в зал, быстро удалилась, оставляя за собой шлейф аромата и рождающегося желания сблизиться. Он-то и рассмотреть ее лица, как следует, не успел, лишь уловил правильные черты, бархатистость кожи и лебединый изгиб шеи, зато дрогнуло внутри все, воспламенилось, загорелось…
В это самое время ему принесли заказ и мужчина, будучи под впечатлением, каким именно, было понятно только ему, спросил то, что интересовало практически всех, многие годы:
– У вас часто бьют посуду?
– Да нет. – ответила официантка. Собралась было уйти, как посетитель взял ее за руку, не замечая, что приковал к ним внимание всех, кто был в ресторане.
– Простите! Просто… Только что, пополнилась полка. Ээээ, даже не знаю, как правильно сказать. Я вижу…., бокалы все не дешевые. Наверное, и сделаны на заказ…. Вот только…. Как-то не вяжутся к интерьеру.
– Ах, вы об этом. Да…, – девушка лишь на миг задумалась, прищурив глаз: – коллекция «разбитого сердца», – снова пауза и взгляд на дверь, за которой скрылась дама: – нашей хозяйки.
– Что вы говорите…. – сочувственно качая головой, смотря мимо собеседницы, произнес клиент.
В зале повисла небывалая тишина и только из кухни, где повара готовили заказы, доносилось позвякивание посуды.
– Правду! – ответила официантка, да таким тоном, что было не понятно, шутит или серьезно. Она не наклонилась, что бы сообщить именно ему, не произнесла свою речь тихо, что бы та не разлетелась по залу.
– Так вот отчего у нее столько грусти в глазах.
– И еще оттого, что она, именно сегодня, потеряла любимого мужчину.
– Простите! – воскликнул мужчина и даже поднялся, а на лице была готовность бежать и защищать ту милую, но строгую даму, от всех невзгод. Но он не помчался, а выпалил достаточно нелепую фразу. – Как печально…, такая милая и «черная вдова»!
– Господи! Да нет же! Ее мужчина, этот, жив и здоров. Он всего лишь влюбился в другую.
Посетитель сел, взял салфетку, но тут же бросив ее на стол, поднял голову к девушке.
– Просите прощение у хозяйки за мою бестактность. И… Я просто подумал… Их, бокалов, тут так много…. И вообще, как вы можете?!… Так говорить…
Девушка мило улыбнулась, не рассердилась, не растерялась, не поспешила уйти. Бросила взгляд на коллекцию, затем на всех гостей, причем, не переставая мило улыбаться. Вернула внимание к своему клиенту и пояснила:
– Бокалы…. Вон те, что с печальными черными ножками, грустят о тех, кто ушел в мир иной. Остальные же… – тут она вздохнула, но сразу же гордо подняла подбородок, произнося громко, с достоинством: – Имею право! Она моя…
Глава 1
Граф, Алексей Павлович Киселев, был единственным наследником отца, счастливым, успешным и знатным мужем. Приумножив полученное наследство, родив четырех дочерей, разделил все движимое и недвижимое имущество на пять равных частей наслаждался тихой жизнью в имении, лишь изредка, для баловства своих женщин, выезжал в свет, или принимал у себя, пока дочери были маленькие. Но вскоре все изменилось – балы, приемы, как театры или просто прогулки в парке увеличились, дочерям необходимо было найти подходящие партии. Наконец трое успешно вышли замуж, причем зятья пришлись к дому, были ему как сыновья, принеся к капиталу девочек свои немалые доли, возлюблены маменькой, достопочтенной Антониной Михайловной, его супругой, за покладистый характер и умение к месту отпустить комплимент. И только младшая, его любимица и сорванец Нана, отказывала всем без исключения. Алексея Павловича это не расстраивало, молода еще, всего двадцать два, а вот Антонину Михайловну, женщину своенравную, с крутым, мужского склада характером, это начинало злить и она, все чаще напоминала дочери, что та – старая дева! Нана хохотала и чтобы избежать маменькиных порицаний, все чаще пропадала в кондитерской лавке, приобретенной папенькой для услады женушкиных слабостей.
Кондитерская лавка «КiселевЪ и Кi», была самой известной в городе, пользовалась спросом, разнообразием выпечки и заморских сладостей. Антонина Михайловна могла бы проводить в ней недели, не возвращаясь домой, но, как ей казалось, домашний лад рухнет без ее чуткого руководства, а дочери, вырастут глупыми и невежественными. Дочери выросли, и только Нана, гоняющая в детстве птиц на заднем дворе, с палкой и парой сынишек их прислуги, все чаще и дольше проводила время у печи, надев на свое атласное платье белый фартук и нахлобучив на голову, не боясь растрепать искусно уплетенных кос, кондитерский колпак. С ее приходом лавка приобрела новое веяние и уже в ней можно было, не только купить кренделя и баранки, но отведать заморского кофЭю с кусочком сочного, фруктового пирога.
Нана – Наталья Алексеевна Киселева, стройная, достаточно образованная для 19 века барышня, владеющая свободно французским, имеющая красивый звучный голос и музыкальный слух, умело скрывала за пышными одеждами сильные руки и упругие икры ног, накаченные в детские годы игрой с мальчишками в салки и другие не девичьи игры. Она запросто могла переставить бидон с молоком, переместить куль с мукой, не ожидая подмастерья. Да и с тестом управлялась справнее их кондитера. Мать вздыхала, но пока дочь находилась в лавке, была более-менее спокойной, считая, что та, наконец, хоть чем-то пошла в нее. Однако не упускала случая, напомнить:
– Наталья Алексеевна, не пора ли задуматься, так и в девах остаться немудрено! Вон, всех приличных женихов разобрали.
– Не печальтесь, матушка! – отвечала, смеясь, девушка. – На мой век, воздыхателей хватит!
– Я не печалюсь, Натушка! Я уже серьезно тревожусь!
Подобные беседы проходили по нескольку раз в день и всегда заканчивались смехом от брошенной шутки Наны. Но вот уже несколько дней как Антонина Михайловна прибывала в полном гневе и, прежде чем выплеснуть его на несносную Нану, собиралась разругаться с мужем, который вторую седмицу был в отъезде по своим, банковским делам. Во вторник, к полудню, она наведалась в лавку, проверить порядок, счета и прочее, как заметила молодого, высокого молочника, нагло глазеющего на ее дочь. И! Что привело ее в полуобморочное состояние, ответный взгляд ее Натальи, полный кокетства и заинтересованности. Нет, она бы непременно грохнулась в обморок, закатила бы истерику, обязательно заболела и привязала бы дочь к своей кровати, что бы та не сунула даже носа на улицу, если бы не ее характер – стальной и выдержанный. Если бы не ее привычка иметь поддержку от мужа, при каждом своем слове, как утвердительный факт собственной правоты. И она стала присматриваться, принюхиваться, приглядывать!
****
– Это непостижимая наглость! – гневно высказывалась Антонина Михайловна мужу, да так громко, что весть разнеслась далеко за пределы закрытых дверей кабинета Алексея Павловича. Он вернулся три часа назад, но успел пожалеть о раннем возвращении и изрядно проголодаться. Однако и бровью не повел, чтобы сделать жене замечание, а уж тем более сообщить о голоде. Зато Наталья, разбуженная криками маменьки, смело, без спросу, вошла в кабинет отца и попыталась утихомирить родительницу. Естественно это не помогло, а только усилило ярость женщины. – И рот вы мне не закрывайте! Я имею право излить все, что думаю! И даже более – запретить!
– Душа моя! – наконец подал голос Алексей Павлович. – Как мы можем Вам возразить, если даже не знаем причину Вашего недовольства.
– Недовольства! Ну, знаете-ли! Это уже из ряда вот выходящее неуважение!
– Так Вы поясните мне, дорогая моя женушка. Осмелюсь напомнить, я только что вернулся.
Это кроткое напоминание достигло цели и Антонина Михайловна, выпустив пар громким вздохом, уселась в кресло и вцепилась в подлокотники, давая понять всем своим видом, что и с места не сдвинется, пока не добьется того, чего хочет. Лицо ее пылало, а на лбу выступила испарина, но она этого не заметила, правда, говорить стала тише.
– Нам срочно надо сменить молочника!
– Да зачем же?! – удивился Алексей Павлович. – Мы пользуем его услуги более десяти лет и ни разу, ни один продукт не доставил нам хвори.
– Зато сын его – нахал!
– Ну, маменька, это слишком!
– Я, прошу заметить, еще мягка к Вам, Наталья Алексеевна! К Вам и неприличному Вашему поведению!
– Да чем же я Вас так разгневала?! Днями тружусь в, простите, Вашей лавке. Да, мне нравится в ней бывать. Что ж тут позорного, что я люблю возиться с тестом? Как мне казалось, именно в ваш кошелек падает плата за мою забаву.
– Ха! – Антонина Михайловна оглядела дочь с ног до головы и вернула взгляд к мужу. – Это она называет забавой! Словно простолюдинка, кухарка, строит глазки этому наглецу.
Алексей Павлович вернулся к своему столу и удобно уселся в кресло, поняв, что пока жена не выплеснет скопившееся за время его отсутствия, поесть не удастся. А Нана, догадавшись о чем пойдет речь, настроилась обороняться до конца:
– Кажется, я не давала Вам, матушка, повода меня оскорблять!
– Я еще и не начинала!
– Так начните с сути, а не переходите на личности!
– И скажу! – снова повысила голос Антонина Михайловна. – Мы с отцом отдали вам все: молодость, достаток, заботу и любовь. Мы вложили в вас все ценное, что у нас было, я, так в особенности. И вот чем ты мне платишь!
– Ну, о Вашем, матушка, вложении, я бы громко так не говорила. – тем же тоном начала отвечать Наталья. – Няньки, гувернантки и те были со мной чаще, чем Вы, дорогая моя матушка.
– Не дерзи мне! Я трудилась в поте лица, чтобы дать тебе все лучшее!
– Ну, ваши игрушки трудом тяжко назвать!
– Милые мои дамы, хватит! – ударил по столу Алексей Павлович. – Только склок мне тут не хватало! Нана – сядь и помолчи! А Вы, Антонина Павловна, прошу, объяснитесь!
Антонина Павловна словно и не поняла замечание мужа, адресованное именно ей, однако присела и заговорила:
– Третьего дня пришла я в лавку, проконтролировать работу. И что я вижу?! Этот недоросль, сын молочника, пялится на Наталью. А она, Ваша дочь, бесстыже строит ему глазки!
– Не правда! – Наталья даже шлепнула себя по коленкам. – Он не пялился, а вежливо поздоровался. Я всего лишь ответила милому, достаточно культурному человеку.
– Это он культурен?! Этот крестьянин?!
– Да, он не дворянских кровей, но это не уменьшает его человеческие качества.
– Нет, вы только посмотрите на нее! Может, ты еще и замуж за него пойдешь, раз уж в высшем обществе для тебя нет партии?!
– И пойду! – гордо вскинула подбородок Наталья, хотя даже не думала об этом. Ей просто нравился этот сильный, не заносчивый паренек. Нравилось то, с какой любовью и почтением он смотрел на нее. Его бархатный, но в то же время уверенный голос.
– Вот только попробуй! – воскликнула Антонина Михайловна. – Выгоню и наследства лишу!
– Подумаешь!
– Вот тогда и думать будешь!
– Стоп! – Алексей Павлович встал и, обойдя стол, стал между ними. – Лишить Вы, уважаемая Антонина Михайловна, наследства никого не можете, этим я распоряжаюсь, ровно, как и выгнать. Что же до Вас, милая моя дочь, то жизнь – ваша, и строить вы ее будете, как сочтете нужным и с кем! На этом и покончим. Не пора ли, Антонина Михайловна, вспомнить непосредственно свои обязанности и распорядиться накрыть стол, муж с дороги.
На этом перебранки в семье Киселевых закончились. Более того, прошло время, и Наталья сообщила родителям, что некий молодой человек, собрался просить у них ее руки. Что было в душе у Антонины Михайловны, осталось ее тайной, но день назначила она и даже, по семейной традиции, к сватовству, приготовила пару свадебных бокалов.
– Маменька! – воскликнула Нана. – Я Вам так благодарна! Но осмелюсь задать вопрос. Все бокалы из искрящегося венецианского стекла, отчего же наши белые.
– Ну, надо же как-то разнообразить!
– Ой, сдается мне, причина тут в другом.
– Не стану лукавить, есть смысл в твоем подозрении. Сделала я это не случайно, а для того, что бы когда тебе наскучит мужланство суженного, ты помнила где его подобрала. – не боясь обидеть, ответила Антонина Михайловна и оставила дочь одну.
****
В большой комнате, в центре которой стоял огромный круглый стол, находилась высокая, из красного дерева, с резным орнаментом, горка для посуды, но посуды, как таковой, в ней не было. Сервизы и прочее помещались в массивных шкафах, по две стороны от стола. А в горке, на первой полке, в самом центре стоял графин, всегда полон крепкого, коричневого напитка. Его окружали маленькие, узенькие, сверкающие рюмочки. За ним – другие графинчики, по меньше, по круглей, совсем гладкого стекла и узорчатые, с узкими или широкими горлышками, с разными наливочками. Остальные же полочки были заполнены парными бокалами. Первыми, с ножками из серебра, с яркими рубинами в центре – глав семейства, Алексея Павловича и Антонины Михайловны. За ним их старших дочерей, еще дальше, как кубки, передаваемые в наследство, бокалы предков. Некоторые совсем потемнели, кое какие имели трещинки. Два новых, белых, словно наполненных молоком, круглой формы, с непонятными переплетениями, после свадьбы Натальи и Григория, застенчивого молодого мужчины, в два метра ростом и с плечами в аршин, сына фермера, водрузили как сирот на самую нижнюю полку, да так, что случайно и не заметишь, а лишь, если наклонишься, да приглядишься. По началу это смутило Наталью и она уже хотела устроить маменьке скандалЬ, как молодой муж обнял ее, скромно улыбнувшись, сказал:
– Пустое! Зато не завидуют. Нам же на счастье.
Так все и осталось.
Ключ от горки был только у Антонины Михайловны, и она никому не доверяла трогать дорогие ее сердцу вещички и даже подавать к столу графинчики. Раз в месяц, она доставала все из горки, выставляла на большой стол, натирала каждый предмет белейшим льняным рушником, с вышивкой по краям и красной бахромой, присматривалась к каждому из бокалов, приподнимая его к лицу, ловя солнечный свет, проникающий в большое окно, иногда вздыхала или качала головой, но чаще улыбалась и ставила все аккурат на свои места. Горничные девки, помогающие ей по хозяйству и приученные быть недалеко от хозяйки, реагировали на ее уборку по-разному. Набожные – крестились, а более смелые норовом – обзывали ведьмой. Дочери, покуда были маленькие, крутились рядом и обижались, если не давали им поиграть с красивой рюмочкой. Став подростками – хохотали над материнским пристрастием к чистоте, а затем и вовсе потеряли интерес к данному мероприятию.
Прошло пять лет со дня свадьбы Наны. Внуки старших дочерей, приезжая в гости, поднимали ор, носились по комнатам и Антонина Михайловна, частенько выпроваживала гостей, не удосужив, по приличию, и обедом накормить. А вот дочка Натальи была девочкой ласковой и кроткой. Обнимет бабушку, непременно расцелует в обе щеки, скажет какая та у нее красивая и добрая. Сто раз поблагодарит, за любое угощение, да и гостинец отдаст сразу, коей родители приготовили. И к зятю Антонина Михайловна начала привыкать, да во взгляде добреть. Он к ее кондитерской лавке пристройку сделал, да отдал ей, чтобы обставила все по собственному нраву. Так у нее появился маленький ресторанчик, которым управлять она поставила своего же зятя. А тот и от отца мясо привезет, молоко, маслице, да овощи. Все свежее, добротное. Люди довольны, прибыль у Антонины Михайловны растет, сердце ее радуется.
Решила она в знак уважения к семье младшей дочери, сделать подарок и поставить их свадебные бокалы в один ряд со старшими детьми. Раскрыла тяжелые шторы, впустила свет в комнату, достала ключик, что всегда висел у нее на связке, и ахнула – бокалы-то, посветлели. Были матово-белые, словно засохшее молоко, а теперь прозрачные стали, края горят, словно хрусталь. Решила никому не говорить, уж больно характер у нее крутой был, не могла показать, что ошибалась, да не смогла сдержать крика, едва перевела глаза к другим бокалам. Один, из пары старших, стоял, словно в паутине. Взяла его, к окну подошла, что-то еле слышное нашептывая. Девка, горничная, что всегда за ней таскалась, крик ее не правильно поняла. В комнату не заглянула, а за хозяином побежала, подумала беда. У него, Алексея Павловича, как раз зятья собрались, серьезные дела решали. Все и примчались на крик девки. Антонина Михайловна у окна стоит, в лице покраснела, бокал трет. А как увидела мужчин, так еще хуже сделалась – позеленела, рукой с бокалом трясет, да сиплым голосом громогласит:
– Вон! Подите вон! А ты, – уставилась на старшего зятя, в глазах гнев, губы побелели и сжались в ниточку: – Вообще с глаз моих исчезни и в дом больше не смей носу казать.
Муж к ней, а она его отталкивает, да все грозит зятю. Молодые мужчины вышли, Алексей Павлович усадил жену, хотел забрать бокал, но та не дала, в лицо ему им тычет, да приговаривает:
– Вот ведь, пригрели змею на груди!
– Душа моя, Антонина Михайловна! Да что Вы говорите такое?
– А ты разве не видишь?!
– Вижу – дочери все счастливы, достаток крепчает, внуки растут. То Вы, душечка, одним не довольны были, теперь за другого принялись. И ведь беспричинно.
– Как это без причины?! А это?! – она потрясла бокалом. – Неужели не видите, он паук.
– Так паук или змея? – попытался пошутить Алексей Павлович, но сам же понял – не до шуток. -Потрескался бокал, что такого, видно качество стекла было низкое, или стукнули ненароком. Вы же их все трете и трете. Прошу Вас, Антонина Михайловна, прекратите шуметь, да небылицы сочинять, которые же сами и боитесь.
– Качество было высшей пробы. Еще моя пробабка пользовалась услугами мастеров этой фамилии. Сказки! Не трещинки это, не трещинки! Паутина это, сказ нам. Но Вы, как я погляжу, слепы и глухи! Что до меня, так я никого и ничего не боюсь! А Вы, дорогой мой супруг…. Ну, ничего, скоро все прояснится. А мне опять придется действовать самой! – с гордо поднятой головой, заперев горку, забрала с собой бокал.
Что она делала с ним, никто не знает, да и не видели его больше. Как и зять, в доме больше не появлялся. Наутро, приехала ее старшая дочь, да сразу в будуар к матушке, двери не закрыла, без приветствия накинулась:
– Как Вы могли, маменька, так обидеть моего мужа?! Он с вечера чернее тучи. Всю ночь в кабинете простонал. Вы даже не представляете, каких трудов мне стоило, узнать о вашей ссоре.
– А мы с ним и не ссорились. Я просто разглядела его личину. И поверь мне, этот Уж, еще покажет себя.
– Прекратите оскорблять моего супруга! Он для Вас столько сделал.
– И что же он для меня сделал? Все только тянет и тянет.
– Это Вам только деньги важны.
– Прекрати!
– Это Вы угомонитесь! И еще, я требую Вашего извинения. Сейчас же напишите приглашение к ужину и вечером, при всех попросите прощения.
– А то что? Смотри, как бы самой на коленях ползать не пришлось, прося моей милости.
– Злая Вы, матушка. Злая и жадная! – сказала и как пришла, так и ушла, оставляя все двери распахнутыми.
Антонина Михайловна только вздохнула и с того дня все чаще запиралась в своей комнатке, да что-то нараспев причитала. Алексей Павлович лишь пожимал плечами, но вмешиваться не спешил.
Через неделю вернулась старшая дочь, с детьми, да багажом. С маменькой не встречалась, и детей старалась держать на своей половине. Попыталась пожаловаться Наталье, сестре своей младшей, но та и слушать не захотела:
– Прости, Любонька, но это ваши с маменькой дела. Вы разругались, вам самим и мериться. А если хочешь знать мое мнение, то муж твой прохвостом был и помрет таковым. Считаешь меня глупой, а сама не замечала, что у тебя под носом делается. Да он же с каждой девкой шуры-муры крутил.
– И ты туда же. Спасибо хоть сейчас сказала.
– А ты бы слушала?
Конечно же, Антонина Михайловна знала о возвращении дочери, да и о том, что зять раздела капитала потребовал, хотя муж ей этого и не говорил, сам решал возникшие трудности. Три дня выдержала, а на четвертый велела стол в большой гостиной накрыть, да всю семью позвать. Пообедали. Молча. А когда перешли к чаю, она и заговорила:
– Вижу, пришел момент для серьезного разговора. – в эту минуту, муж, по обыкновению, так сказать для смягчения восприятия ее заявления, намекнул на наливочку и она подошла к горке. Побледнела, за сердце схватилась. Но наливочку достала, мужу отдала. Сама же присела и с минуту молчала. – Да… – наконец заговорила она: – недооценила я случившееся. Что, у мужа твоего, Любовь, новая зазноба появилась? – дочь лишь вздохнула. – Не чиста она и помыслы ее. А я не столь сильна, что бы ей противостоять. В воскресенье все пойдете в церковь, спозаранку, да отстоите службу полностью. Мне одной побыть надо. – тут же ушла в себя, сидела и смотрела в дальний угол комнаты. Семья покрутилась немного подле нее, да разошлась. Остался лишь Алексей Павлович, стал перед женой, замер в ожидании. Поднялась Антонина Михайловна, открыла дверцу горки, указала на бокалы. У их с мужем пары ножки темнеть стали, у средних детей вообще один мутным сделался. – Давно надо было, да я все надеялась. – говоря загадками, заперла горку, прошла в свою комнату, где часто закрывалась одна и где кроме икон, свечей и креслица, был небольшой лишь комодик. Открыла его, достала тот злосчастный бокал, который наделал столько шума в доме, развернула ткань холщевую, в которой сберегала, а бокал-то был уже не просто тусклый, серым стал, как шкурка крысы. Вздохнула еще раз и в сердцах, бросила его об пол. Разлетелись осколочки, по всей комнате. – Вели убрать здесь. – обратилась она к мужу. – Да полы родниковой водой вымыть.
Муж спорить не стал, приказал прислуге убраться в комнате, да сам проследил, чтобы все было сделано, как велела жена. А на утро все вместе, кроме Антонины Михайловны, отправились на службу. Выстояли с почтением, возвращались с воодушевлением. Думали ли все, что там маменька делает одна – не ведомо, а в голос, едва завидев крышу своего дома, возвышающуюся среди прочих, спросила Люба:
– Папенька, как думаешь, чем там матушка одна занимается?
– Тем, чем ей надобно. – ответил он строго, пресекая продолжение данной темы. – Ты-то, с обиды на мужа не ищи камней за пазухой у тех, у кого их и быть не может.
Хмыкнула в ответ Люба, взяла детей за руки покрепче, да поспешила вперед.
А осень призывала к прогулкам. Окрасив листву в золото, распылялась жаркими днями, балуя песнями птиц, да беготней детворы с рассвета, до самого позднего вечера. Молодежь свиданничала. Девки, трудясь в полях, оголяли плечи, да повязывали юбки повыше, привлекая мужские взоры к их крепким стройным ногам. Только в семье Киселевых, как не старалась Антонина Михайловна, цепочкой связывались волнения. Слег Алексей Павлович от неведомого никому недуга. Худел, лицом серел. Да и сама Антонина Михайловна, ухаживая за мужем сутки напролет, не сияла здоровьем. Долгие тянулись дни у его постели, а ночами, доверяя супруга Наталье, да девке горничной, закрывалась в своей комнатке и, как думали все, молилась, молилась. Едва он стал на ноги, как новая беда потрясла их дом – пьяный ямщик, не удержал лошадей. Повозка, в которой возвращался с поездки муж второй по старшинству, дочери Светланы, Артемий, перевернулась и он выпал под нее. Схоронили. Слегла сама Антонина Михайловна. Никого к себе не подпускала, все пила собственного настоя, травяные снадобья, да читала молитвенник. Вроде как и поправилась, но глаз потух, плечи ссутулились. Радовалась лишь приходу внучки младшей, дочери Натальи. Да когда к ней Натальин муж захаживал. Все винилась ему, что плохо о нем думала.
Прошел год. Вроде поутихли горести в семье Киселевых. В один из дождливых вечеров Антонина Михайловна призвала Наталью к себе. Та пришла сразу, стала в дверях, в ожидании.
– Да проходи ты, садись! – позвала ее мать, похлопала рядом с собой по диванчику. – Только прикрой плотно двери. Разговор будет долгим.
Дочь прошла, присела покорно, мать вздохнула:
– Думала разговор этот с дочкой твоей вести, да видать не дождусь я ее зрелости.
– Бросьте, мама, весна придет, все мы окрылимся и радостно запорхаем.
– Может быть. На все, ведь, воля Божия. Но я не жалеть себя, тебя пригласила. Хочу передать то, что мне от матери и бабки досталось.
– Вы бы лучше всех позвали, а то обидятся на меня сестры.
– Не обидятся. Не материальное это. Душевное. А им знать вообще ненадобно, как и мужчинам. Хотя муж у тебя золото. Да и хозяйственный. Умелец, одним словом. Ты уж прости, что противилась.
– Давно было, быльем поросло.
– Точно. Вон как вы лавку-то мою подняли. Да и харчевня скоро рестораном станет. А с чего все начиналось? С булочек и кренделей. А он вон что сотворил. Небось бедняк и не захаживает.
– Так у Вас, маменька, и так простой люд не хаживал.
– Не правда, по светлым дням, да на праздники, неимущим гостинцы раздавала. Неужто не помнишь?
– Как не помнить, многое помню. А для простых людей, Григорий Савельевич соорудил, некое подобие трактира. Кухня там простая, да на выезде из города. Говорит, чтобы если напьются, то горожанам не мешали.
– Хорош зять у меня. Всем хорош. Лестью не маслит, все делом. Ну ладно, живите с Богом. Теперь о деле. – Она поднялась, подошла к комоду и принялась доставать нечто в льняные полотна завернутое. Ставила очень бережно, как и разворачивала. Нана подошла ближе: – Помнишь?
– Ой, а я и не заметила, что Вы их с горки убрали.
– Убрала, когда беда в дом пришла. Надо было, чтобы на глазах у меня бокальчики были.
– Интересный Вы, маменька, человек. Беда в дом – вы бокальчики прячете.
– Брось перебивать меня, да хихикать! Не простые это бокалы!
– Само собой. Они же венчальные, да вами сделанные.
– То-то и оно, что венчальные. А прятала, от сглаза. И если ты послушаешь пять минут, то все поймешь.
– Так я Вас всегда слушаю. Вы говорите.
Антонина Михайловна оглянулась на дочь, думала, та по обыкновению насмехается над ней, но Наталья была серьезна.
– Это Ваши! – бережно развернула и поставила вперед те самые причудливые, круглой формы, словно бочонки, два бокала и словно детей, погладила каждый.
– Ты смотри, блестят-то как! – восхитилась Наталья Алексеевна. – А были же не прозрачные, белесые.
– Были! Тогда я думала, что ты нарочно мне замуж бежишь, вот и заказала, в память, так сказать, о твоей взбалмошности. А года открыли мне глаза на многое.
– Ну, Вы тогда недалеки от истины были. Нравился мне муж, сильно нравился, но чтобы уж любить его до беспамятства, такого не было. А с каждым днем, муж мой одаривал и наполнял меня чувствами. Теперь и часу без него не могу, душа горит, как надолго уезжает.
– Это хорошо. Значит вместе вам и старость коротать. – тут Антонина Михайловна развернула еще ткань и поставила на стол, чуть в стороне, один бокал. – Не то, что сестры твоей, Любы.
– Матушка, ну что Вы такое говорите?! Ну, с кем не бывает. Загулял мужик…