000
ОтложитьЧитал
Часть 1. Благословение
Пролог
Я умирала бесконечное количество раз, ходила по краю, заглядывала опасности в глаза, падала с высоты, словно специально лезла в смертельные ловушки и каждый раз возвращалась к жизни.
Но не сегодня. Сегодня я чувствую, что мне наконец удалось то, к чему я шла последние несколько лет, – передала свое бессмертие сыну. Золотые, невидимые обычному человеку потоки анимо – жизненной энергии, питающей каждое живое создание, – которые я, как и прежде, ощущаю покалыванием в подушечках пальцев, щиплют его кожу, впитываются в защитные символы, украшающие идеальное тело.
Мой сын. Дитя любви. Совершенное создание. Рожденный от двух бессмертных, посланных хранителями Эссенцио – вместилища мировой Энергии – на Землю, чтобы предотвратить распространение темного слоя мироздания, пожирающего анимо, превращая их в ничтожно малые частицы, вибрирующие до скончания веков в пустоте, называемой Вакуо.
С детства в нем бурлит сила отца, которую тот передал ему еще до рождения. Теперь – мой черед…
Ветер колышет полог шатра, и мне удается в последний раз увидеть краешек неба – светло-голубого, почти серого, перепачканного обрывками набухших дождем туч. Где-то там, высоко, кружит стервятник, поджидает очередную жертву – меня, – чувствуя скорую смерть. Я тоже ее чувствую. У нее одурманивающий запах влажной, разбитой ногами путников глины, затхлой намокшей ткани передвижных палаток и спиртовой настойки из трав, которая раньше помогала усмирить нестерпимую боль последних дней, но давно не справляются.
С улицы доносится смех и визг детей, быстрые разговоры девушек, выстрелы ружей. Жизнь ни на минуту не останавливается. Уже сегодня вечером, как только зайдет солнце, мое бездыханное тело сожгут на костре, задержавшись рядом лишь на мгновение, чтобы полюбоваться, как разлетаются бурлящие в воздухе искры. А утром все займутся своими делами: чьи-то заботливые руки будут готовить завтрак, кто-то решит перекладывать вещи с места на место, словно это имеет какой-то смысл, или читать утренние молитвы. Мой сын снова уйдет, пока не рассвело, чтобы забраться на облюбованную им еще в пятилетнем возрасте крышу старого детского паровозика, дышать одиночеством и ждать первые лучи солнца.
Я с трудом поворачиваю голову – всего на сантиметр – и вижу свою обтянутую потрескавшейся кожей костлявую руку, заботливо прикрытую горячей, сухой, изрисованной въевшимися чернилами с тыльной стороны ладонью.
Перед глазами вспыхивают туманные образы – обрывки прошлой жизни. Они сменяются один на другой со скоростью пульсации моего уставшего, отчаявшегося сердца, и мне едва удается разглядеть их.
Но я не хочу смотреть на себя – я хочу перед смертью увидеть лицо сына. Но разве кого-то заботит желание умирающей раньше срока бессмертной?
Голова тяжелая, неповоротливая. Шея ослабла до такой степени, что, если бы мне повезло встать или сесть, она разломилась бы надвое. Я делаю усилие, и подбородок тянется вверх, туда, откуда раздается едва слышное дыхание. Сын понимает, чего я хочу. Он наклоняется ближе, и вот горячий воздух, очищенный его молодым здоровым телом, обжигает мои впалые щеки. Бескровные губы кривятся в грустной улыбке, голубые глаза буравят меня насквозь, пытаются впитать каждый всполох моей анимо, источающейся через поры, испаряющейся из слез, вырывающейся из горла.
Последние капли анимо срываются с кончиков пальцев. Моя история заканчивается. В лицо ударяет яркий свет. Он ослепляет, выжигает слезящиеся глаза. За этим свечением я вижу начало моего пути…
Глава 1
Огни над мостами уже зажглись, под пальто забирался шаловливый ветер, ласкал колючими пальцами разгоряченную объятиями кожу. Луна пряталась в тучах, нависших над городом, но это к лучшему – вот бы пошел дождь, чтобы получилось хоть на мгновение очнуться после сладкого сна этой волшебной ночи. Но лишь затем, чтобы, визжа от удовольствия, кинуться под ближайшую арку и опять поддаться липким от волнения рукам, под которыми мое тело дрожало от нетерпения и стыда.
Первая жирная капля упала мне прямо на лоб, и от неожиданности я замерла, прервав на полуслове очередную дурацкую, ничего не значащую историю, которые одна за другой сыпались из меня в попытке побороть стеснение. Тэд посмотрел в мои округлившиеся от испуга глаза и засмеялся, схватил за руку и мягко потянул за собой. Я не хотела уходить. Шампанское, выпитое за ужином, ударило в голову воздушными пузырьками, сделало ее невесомой, а меня саму – легкой, как воздушный шарик.
Я дернулась в сторону, надеясь, что Тэд поддастся и побежит следом, но мои тонкие пальцы скользнули по его влажной коже, и в следующий миг я ощутила себя в невесомости.
Мне привиделось, что я не падаю, а парю. Да и длилось это секунду или две… Я увидела, как на меня надвигается мостовая, выложенная камнями, услышала стук капель по не успевшим высохнуть со вчерашнего дня лужам и тут же почувствовала боль в правом боку и гул в голове – точно кто-то подвесил мою черепушку вместо колокола и начал вовсю колошматить во все стороны металлическим языком.
Очнулась я в больнице. Я не чувствовала времени, поэтому могла бы поклясться, что провалилась через пространственно-временной континуум и, поскользнувшись на мокрых камнях моста, упала прямо на белоснежную, слишком жесткую, чтобы ее называть удобной, койку.
Первый запах, который я почувствовала, – вонь закисших в вазе цветов.
Первый звук, который я услышала, – передразнивание биения моего сердца.
Первое чувство, которое я ощутила, – пустота, подсасывающая внутренности, словно вакуумом.
Первый человек, которого я увидела, – Тэд в заляпанной кетчупом футболке с нелепой надписью «Ненавижу футболки с надписями». Кучерявая голова клонилась на грудь, ресницы подрагивали, зрачки глаз двигались под прикрытыми веками. Он что-то бормотал себе под нос, и могло показаться, что спит, если бы не длинный плоский смартфон в руках.
Первые секунд пять тело было расслабленно, как никогда прежде, но потом его пронзила боль, воткнувшись острыми иглами под подушечки пальцев. Кровь закипела, позвоночник изогнулся так, что, казалось, вот-вот треснет, не выдержав нагрузки. Давление нарастало, ломало грудь, выталкивая внутренние органы через горло наружу, давило в голову, сплющивало мозги, сдавливало глазные яблоки.
Я сжала зубы, чтобы не закричать, и почувствовала, как рот наполнился острой крошкой и кровью.
– Эй, эй, ты чего? – Тэд сорвался со стула, бросил смартфон на пол, выказывая наивысшую заботу, на какую только способен. В уставших, ввалившихся глазах плескались страх и облегчение.
– Тэд? – голос звучал глухо и со скрипом. Горло болело, начался кашель, и несколько капель крови упали на белоснежный пододеяльник.
– Погоди, у тебя стоял этот… как его… – суетливые движения нервировали. Внезапно напавшее раздражение обескураживало и отрезвляло. Откуда это во мне? – Аппарат для вентиляции легких.
Он выглядел счастливым, но неряшливым. Замызганная одежда, небритые щеки, отросшие космы кучерявых черных волос, в которые так нравилось запускать пальцы.
Вспомнился наш первый и последний вечер вместе – мокрая мостовая, липкие пальцы на моей коже, колкие прикосновения ветра и жуткий стыд вперемешку с волнами возбуждения. Мы познакомились тем же вечером на открытии выставки картин неизвестного художника у столика с шампанским, долго смеялись, притягивая к себе неодобрительные взгляды. Съели целый поднос таких маленьких сэндвичей, что желудок взбунтовался и затребовал чего-нибудь более внушительного. Не сговариваясь, мы вышли на наэлектризованную скорой грозой улицу, купили по огромному французскому хот-догу в ночной закусочной и пошли вдоль набережной.
Шампанское давно выветрилось, и теперь все это казалось просто сном, далеким и нереальным, и поэтому – печальным.
Захотелось подняться с кровати и умыться, но сил не осталось. Боль, еще пульсирующая в теле, немного поутихла, и глаза сами собой закрывались, затягивая в царство бесконечности и тьмы. Тэд что-то говорил, старался выглядеть остроумным, шутил. Много жестикулировал, снес вазу с загнивающими цветами, суетливо вытирал разлитую воду, вдруг выбежал за дверь, чтобы позвать на помощь.
Но мне не нужна была помощь. Хотелось одного – чтобы меня оставили в покое.
Запах гнилой воды стал нестерпимым и не давал уснуть. Во рту пересохло, с потрескавшихся губ снова сорвалась ярко-алая капля и расплылась на белой ткани. От нечего делать я начала разглядывать замысловатый узор, нарисованный моей кровью: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка. Символ показался смутно знакомым. В памяти начали всплывать эскизы, отрисованные мной по желанию клиентов перед нанесением татуировки.
Мне нравилось это занятие. Оно отражало мою любовь к рисованию и стремление разгадать символы, коими изобиловала реальность. Дракона, например, просил наколоть тот, кто мечтал о власти, силе и мудрости. Ласточку – любители свободы, удачи и молодости. Но приходили и люди с необъяснимыми магическими знаками, многие из которых имели смысл только для того, кто просил навсегда впечатать их себе под кожу. Однако больше всего привлекало запретное желание поддаться искушению и выбить что-нибудь на запястье или на плече – чуть выше ключицы, – так страдающий ожирением тянется к кондитерской лавке. Так алкоголик заглядывается на бутылки спиртного. Так ребенок непременно, во что бы то ни стало, стремится получить запретное. Именно потому, что нельзя.
Усталость оказалась сильнее боли, ярче затхлого запаха воды и громче бормочущих звуков вокруг. Так и не вспомнив, где видела таинственный символ, нарисованный моей кровью, разлетевшейся из израненного трубкой для вентиляции легких горла, я провалилась в сон.
* * *
В больнице пришлось задержаться. Врачи ходили на цыпочках вокруг, толком ничего не объясняя, а молодые медсестрички старательно обходили мою палату стороной. История странного падения с моста действительно завораживала – упав с высоты пятого этажа, я отделалась легким испугом, парой дней в коме и синяками, которые на моей белоснежной коже, не тронутой солнцем, смотрелись особенно пугающе. Если бы не сотрясение, меня, очевидно, отправили бы домой гораздо раньше, но, очевидно, что-то настораживало в черно-белых снимках, снятых с моего уставшего мозга.
Но я ничего не чувствовала. Точнее, ничего необычного. Все так же ломило тело, слезились глаза из-за яркого больничного света, и поэтому Тэд принес первые попавшиеся темные очки, какие нашел в магазинчике недалеко от больницы. Его мучила совесть, или он действительно запал на странную бледнокожую девушку с абсолютно белыми волосами, ресницами и бровями, голубые глаза которой на свету окрашивались в красный.
Я родилась такой. Врожденный альбинизм, МКБ-10, Е70.3. Это звучало бы как приговор для большинства родителей, не желающих возиться с ребенком, быстро обгорающим на солнце, страдающим болезнями глаз и мучимым насмешками детей. Но для отца я стала Светлым Ангелом, снизошедшим к нему по благословению Господнему. И неважно, что, даровав меня, Господь забрал умершую в родах любимую – мою мать. Его вера была слишком сильной, чтобы усомниться в решениях, принятых кем-то более мудрым, чем все человечество вместе взятое.
Мне не повезло разделять такую истовую веру. Получая сполна от ровесников и взрослых, я предпочла бы родиться как все, а не «особенной». Предпочла бы играть со всеми, вместо того чтобы рисовать в одиночестве нетвердой рукой, почти до костяшек затянутой в кофту. Мне приходилось прятаться всю жизнь. От отца, считавшего своим долгом «подготовить меня к высшей миссии» проповедями, которые он вел в деревенской церкви, насчитывающей не более тридцати человек прихожан. От задир в школе, стремящихся ублажить неуемное желание сделать кому-нибудь плохо, только бы самим не испытывать боль. От воспитателей и школьных учителей, многие из которых считали меня источником всех своих проблем. Еще бы, кому захочется следить за чужим чадом, которого нельзя оставить на солнце одного.
Однажды, когда такое случилось, мне только-только исполнилось пять, я сгорела до красноты, кожа покрылась волдырями и полопалась. Я стояла в центре стадиона, куда нас выдворили, чтобы дети «подышали воздухом», и оставили одних, благо ни уйти, ни причинить себе вред на огромном поле мы не могли. И я стояла и кричала, боясь пошевелиться, потому что каждое движение причиняло боль.
Тэд иногда уходил домой, сменил футболку с надписью «Ненавижу футболки с надписями» на черную рубашку в мелкую белую точку, постригся и стал выглядеть почти так же хорошо, как я запомнила с того первого вечера. Нам практически не о чем было разговаривать, но, слава богу, удавалось сваливать все на желание поспать и усталость, да и мой неуклюжий кавалер оказался не против посидеть в тишине и погонять на виртуальной мазде по улицам виртуального города. Но, когда, наконец, меня отпустили домой, стало ясно, что притворяться не получится.
Он помог дойти до такси, долго мялся перед дверью, будто не мог окончательно решить, хочет ли напроситься поехать со мной или его порядком достала внезапно набросившаяся реальность (как на меня набросилась проклятая мостовая).
– Я тебе позвоню, – я выжала из себя улыбку и махнула на прощание рукой. Автомобиль взвизгнул шинами по асфальту, включился счетчик.
Квартира встретила тишиной. Лишь легкое бормотание холодильника, одновременно раздражающее и успокаивающее, и жужжание осенней мухи приветствовали вернувшуюся хозяйку скромно обставленного, располагающегося под самой крышей многоэтажного дома жилища. Сразу из прихожей начиналась комната квадратов на пятьдесят, прямо по центру которой громоздился старый потрепанный диван, обитый потрескавшейся искусственной кожей. В одном из углов притаилась маленькая кухонька с плитой на одну конфорку и стеклянным столом, вечно заляпанным отпечатками пальцев. Отсюда, от угла, в разные стороны тянулась череда высоких, но узких окон, через которые в комнату врывался город, лежал у меня на ладони. Больше в комнате ничего не было.
Я кинула в угол пакет с какой-то ерундой, которую «больничные» посчитали за мои вещи, отодвинула раздвижные створки встроенного шкафа, убедилась в полном отсутствии чистой одежды – все валялось на полу – и прямо в обуви упала на диван.
Сон обрывистый и тревожный. Мне мерещились кроваво-красные капли. Они расплывались перед глазами, растекались, собирались в огромные пятна, выстраивающиеся в знакомый символ: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка. Буква V трансформировалась в огромную страшную морду с рогами, витыми, чуть скошенными к центру. Вдруг все завертелось, меня начало затягивать в водоворот окружающего мрака. Я открыла рот, чтобы закричать, но выдавить звук не получалось. И только красные капли летели во все стороны и снова растекались, собирались, трансформировались…
Хотелось проснуться, но это давалось с трудом. Усталость накопилась такая сильная, что получалось только открыть на секунду веки, увидеть огни города, прорывающиеся сквозь узкие окна, но потом меня снова затягивало обратно, в пучину черно-красного безумия. Тело не слушалось. Руки и ноги казались тяжелыми, словно напитанные водой мешки с песком.
Я не знала, сколько прошло времени. Сутки или двое. Или целая неделя. Наконец очнувшись, я стекла с дивана и на карачках поползла в сторону едва заметной двери, длинной и узкой, как окна напротив. Мягкие струи воды отрезвили и успокоили. Напор на последнем этаже был на редкость слабым, но сейчас это к лучшему – все тело болело и вибрировало после долгого сна, так что любое дуновение ветра становилось ударом наотмашь. Замотавшись в пушистое полотенце, я вернулась в комнату – теперь уже на своих двоих.
За окнами все погрузилось в густую темноту. Казалось, город не просто спит, а вовсе вымер. В голову пришла мысль, что никогда прежде я не видела, чтобы так мало горело огней в окнах. Вдруг почудилось, как неведомая, чернее черного, мгла пожирает их, навсегда превращая свет в тьму.
– Что за черт? – из горла вырвался то ли смешок, то ли стон, то ли скрип.
Огни гасли. Один за другим. Тьма сгущалась. Вдруг горло перехватило от страха. Глотая ртом воздух, я подбежала к выключателям – сразу все на «вкл.». Комнату залил желтый теплый свет, разгоняя тени по углам. Вдох, еще один. Легкие расправлялись, расширялись, давили на ребра. Я читала о панических атаках и представляла их примерно так, но никогда не сталкивалась ни с чем подобным сама.
– Мне надо поспать, – проговорила я вслух и испугалась собственного голоса, таким он показался глухим и безжизненным. – И поесть.
Холодильник порадовал перегоревшей лампочкой (не знала, что такое возможно) и свернувшимися от старости сосисками. Доставку на дом ждать час или даже два в такое неудобное для приема пищи время – значит, нет другого выхода, кроме как выйти на улицу.
Прямо туда, где кто-то невидимый крадет огни моего города.
Спортивный костюм, капюшон на голову. Кроссовки чуть спадают, как будто я успела похудеть за время, проведенное в больнице, настолько, что стопы уменьшились в размере. Или их разносил тот, кто в мое отсутствие не гнушался пользоваться моим жилищем. Хотя это похоже на бред.
Сбежав по ступенькам, не желая тратить время, чтобы дождаться проклятого лифта, вечно высматривающего кого-то очень важного на первом этаже, я повернула направо, стараясь жаться к темноте, отбрасываемой зданиями. Недалеко, буквально метрах в пятистах, в подвальном помещении здания католической церкви работала лавка, где предлагали постные блюда для тех, кто не хочет или не умеет заботиться о том, как быстро и вкусно насытить чрево безгреховной – разрешенной – пищей. Тут пекли умопомрачительные пироги с ягодами на миндальной муке и подогревали соевые колбаски в воздушных булочках, щедро приправленных горчицей и релишем из соленых огурцов.
Отец бы удивился чужой хитрости извратить смысл религиозного поста настолько, что простые блюда готовились с шедевральным умением лучших шеф-поваров – есть их было одно удовольствие, и невольно даже атеист задумался бы о грехе чревоугодия.
Пакет с едой приятно оттягивал руку. Хотелось погулять подольше на улице, наслаждаясь забытым запахом города, смешанным из ароматов машинного масла, сточных вод, острой уличной еды, зазевавшихся и подохших в мышеловках крыс и дорогого парфюма редких прохожих. Но на самой окраине города, уползающей вверх по склону, приходилось сражаться с подъемами и спусками, непосильными в моем послебольничном состоянии. Осилив всего квартал, я остановилась на небольшой площадке, открывающей вид на город, и с сожалением всматривалась в сгущающуюся тьму.
С сожалением и страхом.
Старый лифт бренчал и стонал, словно мое исхудавшее тело причиняло ему невообразимые страдания и являло собой непосильную ношу. Наконец остановившись на предпоследнем этаже, он услужливо распахнул передо мною двери и проскрипел что-то похожее на «двадцать второй этаж». Лампочка не горела, но пришлось бы постараться, чтобы заблудиться: от лифта повернуть направо, подняться по лестнице еще на два пролета, где под самой крышей располагалась только одна дверь, и вела она в квартиру, которую я снимала за очень скромные деньги уже второй год, после того как уехала от отца из деревни. Свет из окна на двадцать первом этаже едва добирался сюда, спотыкаясь о ступени.
Попытавшись нащупать в кармане телефон, я поняла, что оставила его в квартире и вообще, кажется, не смотрела в него с выписки из больницы. Скорее всего, он успел превратиться в бесполезный разряженный кусок пластика и металла.
Вздохнув, я сделала пару шагов, стараясь расширить глаза настолько, чтобы уловить хоть какие-то очертания, хоть намек на лестничный проем. На двадцать третьем этаже должен срабатывать выключатель, реагирующий на движение, но до этого места надо еще дойти.
Дотрагиваться до грязных шершавых стен не хотелось, но пришлось, так как боязнь перил во мне горела с негаснущей силой еще с тех пор, как я вычитала о каком-то полоумном, который вставляет лезвия в деревянную поверхность. Окунувшись с головой во мрак, я почувствовала, как тело сковал холод, по рукам от позвоночника пробежал ток и заискрился на кончиках пальцев невидимым огнем. Тело напряглось, его скрутило судорогой, и казалось невозможным сделать даже шаг. Сразу вспомнились гаснущие огни города и тот необъяснимый, животный страх.
Я никогда не боялась темноты. Не то чтобы любила, но достаточно смело шныряла по зданию старой церкви, в которой нам с отцом выделили целую квартиру с полноценной кухней и двумя комнатами. Мне нравилось сбегать к алтарю и смотреть, как гаснут одна за другой свечи, догорающие после ухода прихожан. Иногда я засыпала там прямо на полу, и отец находил меня перед утренней службой и уносил в комнату.
Расстояние от лифта до лестницы и два пролета вверх показались бесконечностью. Под потолком зажглась лампочка, мигнула всего на секунду и взорвалась, разлетевшись на тысячи осколков, которые начали высыпаться из защитного плафона. Дыхание перехватило, уши заложило. Звуки города резко пропали, и вместо них я слышала голос, который звучал отовсюду, пронизывал тьму и отталкивался от стен:
– Ваааааакууууууууоооооо…
«Что за…»
Пальцы сжались с такой силой, что бумажный пакет порвался, и содержимое чуть не вывалилось прямо на бетонный пол. Это привело в чувство, и я в два прыжка оказалась у двери. Ключ в замочную скважину, придавить, два оборота.
Я ввалилась в комнату, споткнулась о расставленные туфли и полетела вниз. Пакет с едой откатился в угол, возмущенно шурша бумажными боками. Резко развернувшись, я уставилась во мрак, запустивший невесомые пальцы за мой порог.
Перед глазами пульсировали темные круги, вторя ритму сердца. Собравшись с силами, я на карачках подползла к двери и, захлопнув ее, заперла на все замки.
Что это было?
Похоже на бред. У тьмы нет пальцев. И нет голоса.
– Ты сходишь с ума, дорогая, – нервно хмыкнула я, все еще не решаясь пошевелиться. В бедро больно упирался каблук новых туфель – специально на выход – и приводил в чувство.
Наконец, придя в себя, я смогла подняться на ноги, включить свет, схватить пакет с едой и убраться подальше, к окнам.
Сидеть на полу стало неудобно, я взяла диванные подушки, вытащила огромное неподъемное одеяло, которым никогда не пользовалась, но которое оказалось так кстати сейчас. Не почувствовав вкуса еды, я проглотила и сосиску, и крошащийся во все стороны пирог – и тут же ощутила приятную теплоту внутри. Будто во мне забрезжил язычок пламени, согревающий, ласкающий, расширяющийся, выходящий за пределы тела. Моя белая, словно лебяжий пух, кожа засветилась, и впервые в жизни я подумала, что это, наверное, красиво.
Раньше я недолюбливала свою внешность. Стыдилась ее. Хотела быть как все, но в голову вдруг пришла мысль: «Что, если отец прав? Что, если я особенная?» Такое случилось впервые.
Огни города загорались и гасли, совсем как свечи у алтаря в старой церкви. Я лежала на пахнущем чем-то сладким одеяле, расстеленном прямо на полу, собирала крошки пирога, рассыпавшиеся по футболке, и чувствовала себя маленькой девочкой.
* * *
В тату-салоне на углу Седьмой и Сток-рок авеню царил полумрак. Обстановка, напоминающая скорее пристанище самого дьявола, располагала к чувствованию боли, которую тут могли гарантировать каждому, кто отважится вбить себе в кожу пигмент, умелой рукой мастера выведенный в виде чего-то очень значимого. На стенах висели экраны, транслирующие оживающие образы драконов, парящих орлов, многоликих ангелов, богов войны и мира, распускающиеся цветы и обволакивающие тени морских волн, туманов, лесов. Вдоль стен, прямо под экранами, стояли кресла – сейчас пустые, – обитые черной искусственной кожей. Они легко трансформировались в лежанки, где удобно рисовать узоры на спинах, и были отгорожены от центра помещения стеклянными стенами, превращая заведение в огромный сказочный террариум, где оживали любые фантазии и мечты.
Мне нравилось здесь. Позиционируя салон как галерею нательной живописи, хозяин давал возможность заходить сюда простым зевакам, любителям наблюдать за тем, как работают профессионалы и как люди корчатся от боли. Для тех клиентов, кто не желал выставлять тело на всеобщее обозрение, в глубине салона оборудовали маленькие комнаты. Их сделали всего две, и они всегда пустовали: мало кто отказывался покрасоваться на людях и поймать минуту славы.
Наши услуги пользовались спросом. Отбоя от клиентов не было.
В салоне висела щемящая тишина. До открытия еще целых двадцать минут. Я утонула в мягком кресле прямо напротив стойки администрации и мерно кивала в такт словам подруги Джой, неумолкающей последние пятнадцать минут. Не удивительно – кроме меня, никто не слушал сплетни, собранные со всего города. Меня же всегда поражало то, как она не только узнает, но и хранит в себе столько информации, по большей части абсолютно бесполезной. При этом ей удавалось помнить все имена и ни разу в них не запутаться. Ну, или почти ни разу.
– Ты меня не слушаешь, Рэй-Рэй. А это, между прочим, важно! – сильно подведенные черным карандашом глаза закатились вверх, показывая максимальную степень недовольства. Джой поджала губы, смахнула со лба выбившуюся из высокого хвоста прядь черных волос и убежала к кофеварке.
Меня все называли Рэй-Рэй, хотя по паспорту я Рейчел. Рейчел Александр. Полным именем меня баловали только учителя в школе или различные клерки на государственной службе. Для остальных я была Рэй-Рэй. Иногда просто Рэй. Только отец звал меня Рея – как мать титанов, родившую Зевса. Не уверена, что он знал об этом, погруженный в свои старославянские тексты, но его вряд ли можно было назвать столь ограниченным. Да и времени на чтение у него всегда оказывалось предостаточно.
– О, ты вышла.
Я не сразу услышала перезвон колокольчиков на входной двери и обернулась на голос.
Эрик. Он остался так же красив, каким я его запомнила. Да и как можно забыть неприлично идеально сложенное загорелое мускулистое тело, покрытое татуировками, чуть волнистые темно-каштановые волосы, черные прямые брови над ярко-голубыми глазами, капризные, всегда слегка искривленные в усмешке губы. Эрик знал себе цену, прекрасно осознавал свою привлекательность для абсолютного большинства женщин – об этом красноречивее всего говорил журнал записи клиентов, – но никогда не пользовался этим, не кичился, не кривлялся, не строил из себя греческого бога или какого-нибудь принца. С ним было легко и приятно общаться, шутить и пить горячее какао между клиентами.
И да, меня тоже угораздило пасть жертвой чар, против которых не устоит никто. Однажды я даже думала пригласить Эрика к себе – так, ни на что не намекая. Просто выпить чашечку кофе. Но он, как истинный джентльмен, отказал слегка выпившей спутнице, за что на следующее утро я мысленно его благодарила.
Но, к слову сказать, мы бы отлично смотрелись вместе. Он, загорелый, темноволосый, покрытый черными рисунками, казался дьяволом рядом со мной, абсолютно белой, чистой и почти прозрачной.
Эрик снял теплую кофту и остался в одной черной майке с логотипом заведения. У меня перехватило дыхание, но получилось выдавить из себя улыбку и подставить щеку для приветственного поцелуя.
– Эрик. Я скучала.
Ему можно было не врать. Точнее, хотелось не врать.
– Врешь, – засмеялся он и завалился рядом в точно такое же уютное кресло. – Ты даже не позвонила. Я бы мог тебя навестить.
– Почему же не навестил? – я ехидно прищурилась, стараясь сделать вид, что мне ни капельки не обидно.
– Замотался и забыл. Всех твоих клиентов отдали мне – на других они не соглашались. Ты считаешь, это справедливо? – он секунду помолчал, разглядывал мое лицо, словно впервые видел. – Ну ладно. Я просто не подумал, что надо зайти.
Он тоже не врал, и за это каждый раз получал от меня еще несколько баллов в личном рейтинге окружающих немногочисленных мужчин.
– И правильно, – смилостивилась я. Видеть меня в весьма плачевном состоянии ему было абсолютно необязательно. – И как мои клиенты?
– Обласканы и счастливы, – засмеялся Эрик.
– Не сомневаюсь. Повезло, что тут у нас все на виду. Иначе никто бы не поверил, что ты не оказываешь клиенткам особые услуги.
На слове «особые» я выразительно приподняла одну бровь и снизила голос до шепота.
Он снова рассмеялся, бросил быстрый взгляд на часы и поспешил к кофеварке, у которой все еще суетилась Джой. Кстати, она была единственной, кто оставался к нему равнодушной, и поэтому казалась еще более странной.
Рабочий день пролетел как один час. Так бывает, когда любишь то, чем занимаешься, да еще имел неосторожность шарахнуться на мостовую и провести несколько дней в больнице. С непривычки чувствуя боль в запястье, я накинула куртку, поморщилась, помахала на прощание Джой, опять занятой кофеваркой, и вышла на улицу.
Город пропитала осень. Люди, спешащие по делам, нацепили теплые куртки и шапки, обмотались шарфами. Странно, что кто-то еще мог замечать промозглый холод в этом круговороте жизни, не останавливающемся ни на секунду.
Желтый, поеденный жуками лист спланировал мне под ноги. Задрав подбородок выше в небо, я смотрела на зарево, источаемое многоэтажками, и вдруг вспомнила о звездах, которые видно только за городом, где тьма каждую ночь поглощает ушедший день, оставляя надежду на возрождение света с первыми лучами солнца.
Когда я была маленькой, мы с отцом часто ходили за несколько километров от дома к озеру, чтобы посмотреть, как в него, краснея от стыда, опускается солнце. Иногда я забиралась в черную нагретую за день воду, подсвеченную алым заревом, и не могла оторвать взгляд от горизонта.
– Папочка, а солнце точно вернется завтра? – какой глупый вопрос, но такой трепетный для маленькой девочки, которая боится темноты, но еще не осознает этого.
– Конечно, Рея. Бог есть солнце. Он освещает жизнь всем верующим, – улыбался с берега отец.
Мне не нравилось, когда он все объяснял с точки зрения своей религии, но я верила всему, пока нам в школе не начали вбивать в головы элементарную физику.
– А если человек неверующий? – осторожно переспрашивала я, боясь расстроить его.
– Однажды все становятся верующими. Кто-то в момент великого счастья, кто-то в момент великой скорби. Некоторые приходят к этому лишь стоя на пороге смерти.