Чёртов интернат. Когда дети читают сказки взрослым. Страшные сказки

Глава 2

Какая сила раскидала по аллее эти огромные камни? Даже отшумевшая метель, сколько ни старалась, не смогла засыпать их снегом. Будто внутри валунов бились горячие сердца, не позволявшие им остыть даже в самые лютые морозы.

– Ты ведь знаешь, как дети их называют? – голос поварихи выдернул меня из раздумий.

«Чёртовы пальцы». Все это знали, но не смели произносить вслух, словно это прозвище несло в себе цыганское проклятие. Взгляд тянулся к зияющим дырам в камнях, похожих на отверстия от пальцев, которые увязли в твёрдой породе, пытаясь вырвать из скалы кусок побольше. Сколько раз я проходила мимо молчаливых стражей, рассыпанных по всей территории интерната? Не счесть. И до сих пор не привыкла к той мрачной гордости, которую они источали.

– Не только дети, – осторожно уточнила я.

Снова этот заискивающий тон. Нет бы сказать: «А ты их не так зовёшь, что ли?»

Ира фыркнула.

– Веришь в эти сказки?

– Это не сказки, а легенда.

– Без разницы.

– Сказки оживают, когда их рассказывают. Легендам рассказчик не нужен. Они бессмертны. Сказки чему-то учат или пугают. Легенды нужны, чтобы помнить.

– Ну и философия у тебя, подруга. И о чём же мы должны помнить, смотря на эти уродские камни? Или на тот страшенный дуб, по которому пила плачет? Сказочки для непослушных детей всё это. Чтобы за ворота не выходили, вели себя смирно и кашу мою за обе щеки лопали!

Почему Ира так завелась? Она уже не говорила, а кричала. Размахивала руками, словно отбиваясь от стаи комаров, которым приспичило подышать свежим зимним воздухом, а заодно полакомиться тёплой кровушкой. Повариха отчитывала меня, как ребёнка, который по простоте душевной громко назвал сорокалетнюю женщину бабушкой. Похоже, Ира не могла смириться с глупостью и наивностью маленьких обитателей интерната, чья фантазия безнаказанно заселяла эти места духами.

Мы прошли мимо огромной песочницы, которая сейчас смахивала на заледеневший прудик. Летом ребята проводили здесь большую часть свободного времени. Дети с богатым воображением и золотыми руками строили песчаные замки и лабиринты. Другие лепили пирожки и посыпали их рыжей пылью, добытой в варварских набегах на кирпичную сторожку Петровича. Ребята попроще и без фантазии убивали время за рытьём непримечательных ям. Зимой «волчата» перебирались со своими играми ближе к основному корпусу, и песочница сиротела, становясь похожей на бельмо в глазу мёртвого великана.

Аллея осталась позади, мы остановились на площадке у трёхэтажного здания, построенного (если верить детским байкам) из монастырского красного кирпича на многовековом фундаменте, который (тоже если верить байкам) заложила нечистая сила. Здание смотрело на нас со снисходительностью языческого бога, готового подарить огонь смертным в обмен на поклонение и жертвы. Мраморный лестничный марш, обжатый строгими перилами, мог вознести на второй этаж к парадному входу, отделанному крупными камнями, а мог и низвергнуть вниз – к уродливым корням патлатого дуба. Его необъятный морщинистый ствол выкинул вверх сотни скрюченных пальцев. Они дружно тянулись к небу, будто пытались вырвать из него кусок. В центре дуба было дупло, заколоченное трухлявыми досками. Там Петрович прятал бутылки с самогоном. Рядом с величавым деревом грейдер, рваными движениями разгребавший снежную осаду у лестницы, казался игрушечным.

Здесь мы с Ирой разошлись. Кухня, как и все хозяйственные помещения, располагалась на первом этаже. К его неприметному входу с дверью, обитой дешёвым чёрным дерматином, вела уже вытоптанная тропинка. Похоже, её вытоптал Петрович, чтобы спозаранку перешерстить холодильник в поисках закуски. Проводив Ирину до двери взглядом, я стала осторожно подниматься по скользким ступенькам.

Когда половина пути была пройдена, рёв трактора за моей спиной смолк, уступив место грязным ругательствам его водителя. Я обернулась и увидела, как мужчина, словно шаман, размахивает руками вокруг грейдера, который зацепился гусеницей за выпирающий из-под снега корень дуба. Заметив моё любопытство, тракторист сплюнул и заорал:

– Чё зенки вылупила?! Топай к начальнику, пусть машину мне вызовет! Всё я на сегодня!

Начальника у нас не было. Точнее, он был, но чаще всего – за границей. Фактически руководила интернатом завуч Любовь Константиновна, которую дети звали Скотиновной. Разумеется, только между собой.

Не найдя что ответить, я поспешила наверх.

Нецензурная тирада всё ещё доносилась с улицы, когда холл принял меня в свои тёплые объятия. Ковры, электрические канделябры, деревянные панели, высокие потолки, стены без окон. Мещанское убранство расслабляло, заставляя оставить за дверью все печали и тревоги и почувствовать себя как минимум принцессой.

Королевских кровей во мне не текло, поэтому вместе с приятной истомой я стряхнула с сапог снег и поковыляла в конец коридора к своему кабинету. Мне не терпелось скинуть тяжёлую обувь и переобуться в мягкие тапочки с ортопедической подошвой.

– Припозднились, Ольга Сергеевна! – Завуч встретила меня у лестницы сдержанной улыбкой. – Ирина Геннадьевна снова с собаками возилась?

Я развела руками, опустив глаза в пол. Рядом с завучем я всегда чувствовала себя неловко. Несмотря на то, что мы были ровесницами – обеим чуть за тридцать, – всем своим видом она указывала мне моё место. Её статус руководителя выдавали дорогой парфюм, строгий костюм, здоровые волосы, собранные в тугой пучок, и колючий взгляд. Кроме того, руки Скотиновны, то есть Любови Константиновны, были постоянно чем-то заняты. Сейчас она держала пухлые папки с личными делами воспитанников. Вероятно, тех, что остались на новогодние каникулы в интернате из-за ветрянки. Остальные дети накануне уехали в дом отдыха.

– Там трактор застрял, и водитель просил передать…

– Да, да, – перебила меня завуч, – к обеду, кстати, передавали усиление метели. Боюсь, что поезда могут отменить. Будьте готовы к тому, что придётся ночевать здесь. Ах да! Ещё сегодня привезут новенькую.

– Новенькую? Перед праздниками? Почему к нам?

Детей по реабилитационным центрам распределяли в управлении по делам семьи – одной из многочисленных структур, сотрудники которых работали с девяти утра до пяти вечера и старались не перетруждаться. Так что обычно до нашего интерната дети доезжали только в том случае, если остальные учреждения – в центре города – были переполнены. Перед праздниками такое вряд ли могло случиться.

Завуч поджала губы, давая понять, что её это тоже не радует.

– Это не в моей компетенции. Я знаю только, что девочка долго скиталась по приютам. Родителей не помнит, где жила, не помнит, когда родилась, тоже не помнит. Врачи разводят руками, говорят, что абсолютно здоровый ребёнок. Подозревают, что симулирует потерю памяти. Для чего? Никто не знает. Месяц назад она сбежала из детского дома, вчера её нашли на городской свалке в компании бомжей.

– Ну и отвезли бы обратно в детский дом. Чего сразу к нам?

Завуч поджала губы.

– Там не приняли без медосмотра. А в больнице под Новый год тоже никто не хочет заморачиваться с ребёнком, который месяц жил с бомжами. На вши и кожвен проверили и отправили сюда. Мол, после праздников, когда врачи выйдут, привозите. А сейчас – увольте, никто ответственность брать не будет. Сказали, что это наша работа. Так что принимайте, Ольга Сергеевна. Или надейтесь, что соцслужба не захочет ехать в такую погоду.

Завуч прошла мимо меня, бросив напоследок:

– Позвоните родным, предупредите, что переночуете здесь. Электричество могут вырубить в любую минуту. Лучше всё сделать заранее.

Всё вышло так, как говорила Скотиновна. К обеду метель, очухавшись от ночной гулянки, вновь взялась за своё. Ветер кричал, бился в окна, заметал аллею снегом. Стройные берёзы отвешивали непогоде низкие поклоны, сосны раскачивались на подтанцовке, ворота аплодировали скрипучими створками. И только старый дуб оставался равнодушным к необычному для здешних мест репертуару.

Я отложила томик Агаты Кристи и выглянула в окно, залепленное с той стороны снегом. Бесконечная аллея уходила в ярко-снежную зыбь, выщипывающую глаза. Она заканчивалась слабым огоньком со стороны сторожки, где забаррикадировались Петрович и водитель грейдера. Наверняка они уничтожали гостинцы Ирины, запивая их самогоном.

Я очень надеялась, что соцслужба не рискнёт отправиться с ребёнком в такую погоду чёрт знает куда. Однако блёкло-жёлтые глаза, вспыхнувшие вдалеке меж деревьев, дали понять, что я недооценивала своих коллег из города.

Я уже обулась, когда в кабинет заглянула завуч с постельным бельём в руках.

– Звонил Петрович. Придётся встречать, они дальше не проедут. – Женщина передала мне свою ношу и добавила: – Поезд ожидаемо отменили. Вы позвонили семье?

– Я могла бы уехать с соцслужбой, можно? Я быстро оформлю новенькую, они меня подождут.

Завуч покачала головой:

– Там только одно место, и на него уже заявил права грейдерист.

– Но у меня сестра дома совсем одна. Муж в ночную. – Перспектива впервые остаться в этом мрачном здании на ночь меня совсем не радовала.

– Ольга Сергеевна, ей шестнадцать лет. В её возрасте я уже пахала как папа Карло. Ничего с ней не случится. Идите встречайте.

Не знаю, каким чудом я добралась до сторожки. Снег упрямо забивался в сапоги, ветер щедро отвешивал пощёчины. Пару раз я, теряя равновесие, плюхалась мягким местом прямо в сугробы. Один раз умудрилась упасть вперёд, зачерпнув ртом и втянув носом снежную пудру. Единственное, чего мне хотелось, когда я вывалилась на худо-бедно расчищенную площадку у ворот, – прибить коллег за эту рискованную поездку. Пыл мой стих, стоило увидеть, что происходило у «буханки» – серого уазика. Смуглый парень, родом из ближнего зарубежья, склонился над шерстяным скулящим комком. Рядышком безвольными тенями жались друг к другу две шубы. Та, что была повыше, без устали повторяла горячие оправдания:

– …выскочил прямо под колёса, как нарочно! По такому бурану и не затормозишь сразу. Машину повело. Нам чуть зубы не вышибло.

Виновник аварии и пострадавший в одной морде старательно вылизывал багровые капли на неестественно подвёрнутой передней лапе. Завидев меня, Чарли трогательно похлопал хвостом по снежному покрывалу.

– Господи, как же тебя угораздило-то, балбес?! – Я опустилась перед псом на колени, он тут же ткнулся мордой мне в руки. – А где Честер?

Шубы молчали. Водитель уазика тоже не сразу сообразил, о ком идёт речь.

– Второй сбежал в лес. Испугался, наверное.

В голосе парня не было ни тени раскаяния или, на худой конец, волнения. Будто Чарли был не первым псом, угодившим под колёса его дребезжавшей колымаги. А может, и не «будто». Я тупо уставилась в белёсую пустоту за распахнутыми воротами.

– Он умрёт, – впервые подала голос низкая шуба. Это была девочка лет тринадцати.

– Ну что ты такое говоришь, Анечка! – всплеснула рукавами сотрудница службы опеки. – Он просто сломал лапку. Скоро поправится и снова будет бегать как ни в чём не бывало.

Что за сюсюканья? Так не разговаривают с подростком. По вскинутым редким бровям Ани я поняла, что девочка разделяет моё мнение.

Из сторожки, пошатываясь, в обнимку с клетчатым одеялом вышел Петрович. Понятно, почему он не рассказал Любови Константиновне о Чарли. Деловитая заведующая тут же примчалась бы разбираться, и еле стоящий на ногах сторож в первую очередь попал бы под раздачу.

Когда раненый пёс оказался аккуратно обмотан тёплым одеялом, соцработник поспешила откланяться.

– Она бывает жутковатой, – проговорила женщина, наклонившись ко мне, – но вы не обращайте внимания. Подростки. Сами понимаете. Анюта, до свидания. После каникул увидимся.

– Вряд ли, – попрощалась наша новая воспитанница.

Мы, не дожидаясь, когда машина развернётся и скроется в глубине леса, поползли сквозь снег к зданию.

– Может, я его в сторожке оставлю? Чего с ним тащиться-то? – крикнул через плечо Петрович, который до этого сам вызвался отнести собаку в корпус.

– Да вы же пьяный! Не уследите!

– Чаво?

– Не уследите, говорю!

– А-а-а-а…

– Ага!

В холле нас встретили как героев, сразивших невиданное чудовище. Пятеро любопытных детей – все в зелёную крапинку – свесили любопытные носы с перил.

– Куда же мы его? По правилам, собакам сюда не положено, – покачала головой завуч, когда я всё объяснила. – Он же как пить дать блохастый или заразный. А тут дети.

– Давайте его оставим на ночь! Ну пожа-а-алуйста! – завыла ребятня.

Любовь Константиновна грозно цыкнула:

– Никаких «давайте» и «пожалуйста». Дома с собаками возиться будете. У нас тут не зоопарк. Петрович, ты чего псину сюда-то припёр? У тебя в сторожке шесть таких разложить можно.

– Да я… Как бы это… – забубнил сторож, дыша перегаром в сторону.

– У-у-у-у! – пропела женщина, театрально отгоняя запах водяры от своего лица. – Всё с вами ясно. Раз уж на то пошло, придётся вам, Ольга Сергеевна, приютить у себя этого кавалера.

Шушуканье на лестнице переросло в смешки.

– Надеюсь, вы не Михаила Петровича имеете в виду? – холодно поинтересовалась я, взглянув на расплывшегося в ухмылке сторожа.

– Я тоже на это надеюсь, – вздохнула заведующая. В её бюрократическом сознании мужчины приравнивались к собакам. А кобелям, согласно всё тем же правилам, в интернате было не место.

Глава 3

За суетливым устройством ночлега для раненого зверя я не заметила исчезновения новенькой. Любовь Константиновна наверняка перехватила её в холле, пока все охали и ахали над Чарли. Она отвела ребёнка в одну из спален для девочек, выдала некогда ярко-синее, а теперь блёкло-голубое постельное бельё и полосатый матрац. Рассказала, что можно хранить в прикроватной тумбочке, а что ни в коем случае нельзя. И наверняка не преминула спросить, есть ли у Ани вопросы. Она же, в свою очередь, всё внимательно выслушала и отрицательно покачала головой. Так делали все новенькие.

На ужин я спустилась поздно, поэтому не застала Аню и других детей, а когда вечером они буквально захватили мой кабинет, я напрочь забыла о девочке.

Если бы интернат был живым организмом, в чём некоторые дети не сомневались, то кабинет социального педагога по праву мог считаться его аппендиксом. О моём существовании вспоминали лишь тогда, когда привозили новеньких и когда у стареньких случались неприятности. В остальное время тёмную каморку с окном-бойницей я делила с книгами. Поэтому, когда четверо детей, споря и толкая друг друга, ввалились в кабинет, я была приятно удивлена.

Конечно, ребят интересовала не я, а Чарли. Не проходило ни минуты, чтобы чья-то хрупкая рука не протянула ему припасённую в закромах личной тумбочки вкусняшку. Надо отдать должное псу: заботу и угощения он принимал со стоическим терпением и безмерной благодарностью во взгляде. Даже когда я неумело накладывала ему на лапу шину, Чарли лишь жалобно поскуливал.

– Ему нужен ветеринар, да? – десятилетний Серёжа Миронов, вооружившись чайной ложкой, перемалывал в алюминиевой кружке две таблетки анальгина. Лекарство планировалось подсыпать псу в куриный бульон.

– В такую погоду ветеринара днём с огнём не сыщешь. Будем спасать бедолагу сами.

– А если бы была хорошая погода?

По его тону было понятно: мальчик сам знал ответ на этот непростой вопрос, который прозвучал лишь затем, чтобы кто-нибудь опроверг его страшные догадки. Интернат – не место для собак. Как, впрочем, и для детей. Единственная медсестра приезжала раз в неделю, чтобы протереть пыль в шкафчике с банками, шприцами и обезболивающим. Даже когда половина интерната слегла с ветрянкой, она не изменила свой график, предложив лишь закупить побольше зелёнки. От одной мысли, что на месте Чарли мог оказаться ребёнок, руки начинали трястись.

– Не знаю. Думаю, Любовь Константиновна что-нибудь придумала бы.

Никто не обратил внимания на моё секундное замешательство.

Серёжа с угрюмой задумчивостью продолжал растирать по стенкам кружки белый порошок. Его родители три года назад сгорели в пожаре. Из родни у него осталась только старшая сестра-алкоголичка.

Танюша Быкова – ровесница Серёжи и круглая отличница – вполголоса читала псу параграф из учебника по природоведению. Её мама-модель лечилась от наркомании в частной клинике за рубежом, в то время как отец просаживал деньги на игровых автоматах. Несмотря на влияние родителей, которые считали себя «новыми русскими», в Танюше не было ни спеси, ни грубости. Приятная девочка общалась со сверстниками на равных, а со взрослыми – исключительно вежливо. А ещё она думала, что, когда вырастет, сможет называть меня не Ольгой Сергеевной, а просто Олей.

Артём Орлов, которого дети прозвали Артемоном, был моим любимчиком. Невысокий пухляш одиннадцати лет мало говорил, стесняясь своего заикания. Проблемы с речью у него появились в пятилетнем возрасте. Тогда у него на глазах за долги застрелили отца. С тех пор мальчик стал частым гостем больниц и реабилитационных центров, а его мать нашла себе нового мужа и родила нового ребёнка. Не заикающегося и не рисующего песчаные замки красным карандашом.

Последним совместным решением родителей Ксюши Лисицыной стал её отъезд в интернат – на время их развода. Одиннадцатилетняя девочка уверяла всех, что папа с мамой просто уехали в отпуск. На полгода. Её не взяли с собой, потому что она сама не захотела. На уроках девочка писала им письма, в которых просила забрать её отсюда.

– Как же теперь Честер вернётся? – вздохнула Ксюша, вглядываясь в темноту зимнего вечера скорее по привычке, чем в надежде стать свидетельницей возвращения блудного брата Чарли.

– Он не вернётся. Его раз-з-з… з-ззбо-о-оойники съели, – слишком громко для такого маленького кабинета и такой небольшой компании сказал Артём.

От неожиданности я чуть не выронила из рук миску с бульоном, куда Серёжа осторожно ссыпал обезболивающее. Разговоры о разбойниках, цыганах и чертях здесь были под строжайшим запретом. Те, кто пересказывал «глупые выдумки», сурово наказывались завучем. Дети лишались гостинцев и прогулок. Сотрудники получали выговор за нарушение трудовой дисциплины – с занесением в личное дело.

– Нет, не съели! – отрезала Таня и громко захлопнула книжку. Задремавший было Чарли встрепенулся и, поскуливая, вновь принялся вылизывать лапу.

– Прости, мой хороший – виновато зашептала девочка, почесав пса за ухом.

– Съели, – упрямо повторил Артём и провёл жирную красную черту, отделившую голову собаки на рисунке от тела.

– Съели, – подтвердил Серёжа, – потому что он вышел за ворота.

Я позаботилась о четвероногом друге детей, и в благодарность меня негласно посвятили в сообщество, где запреты завуча не действовали. Я стала своей, а при своих говорить можно о чём угодно.

– Он ведь и раньше это делал, – осторожно заметила я, стараясь не подорвать оказанное мне доверие.

Повисла тишина, прерываемая лишь монотонным чавканьем Чарли. Ребята обменялись быстрыми взглядами. Моя надёжность оказалась на чаше весов супротив страшной тайны, которую хранили воспитанники интерната от взрослых. Если бы не перебитая лапа пса, мне бы ни за что не удалось сравнять счёт в битве за детские сердца. Серёжа, с молчаливого согласия остальных, почти шёпотом опроверг моё предположение:

– Никогда. Чарли и Честер чувствуют, что их ждёт в лесу.

– И что же их ждёт? – с каждым вопросом меня всё глубже затягивало в трясину. В глубине души я понимала: дети заигрывают со мной, манипулируют моим любопытством. Перед сном сорванцы наверняка вдоволь посмеются над моей наивностью. Потом ещё неделю будут вспоминать, как ловко меня развели на разговор об интернатской чертовщине.

Серёжа округлил глаза и громко зашептал:

– В самой гуще бора среди поваленных временем сосен раскинул многоцветные шатры цыганский табор. Во главе него стоял жестокий Барон. Волосы, борода и глаза его были чёрные, как копоть. Походил он на великана с огромным пузом, перетянутым красным поясом. Мозолистые ладони – что две лопаты, а ноги – как дубовые пни. Силой старый цыган владел нечеловеческой. Мог коня на полном скаку подковать, вырвать с корнем дерево и в одиночку вытащить из трясины телегу.

– Барона в таборе боялись до смерти, а дочку его любили, – подхватила Ксюша. – Девушка росла фигурой статная, лицом красивая и сердцем добрая. Только она могла успокоить рассвирепевшего отца, когда тот прикладывался к бутылке. Женихи к молодой цыганочке стягивались со всех концов земли. Восточные купцы с воздушными тюрбанами, удалые казаки с длинными усищами, чёрные принцы с кольцами в ушах. Сотни юношей, мужчин и стариков – один другого богаче. Каждый вёз красавице подарки: тяжёлые от злата и серебра сундуки, драгоценные каменья, платья из богатых тканей. Но ни один не смог пробраться сквозь коварную лесную чащу. Все сгинули. Одни в болоте увязли, других упавшим деревом прибило. Были и те, кто заблудился да помер с голоду.

Серёжа и Ксюша посмотрели на Таню, та беспокойно заёрзала, вздохнула и нехотя продолжила рассказ:

– Лишь Чёрт, увязавшись за бесчисленными караванами женихов, обошёл все ловушки с препятствиями и явился пред строгими очами Барона. Без подарков, но с предложением выполнить любое желание будущего тестя в обмен на дочку. Не хотелось Барону отдавать свою кровинушку нечисти, но отказать Чёрту тоже нельзя. Обидится – беды не миновать.

Дети не импровизировали. Слова слетали с их губ, как заученные формулы.

– Приказал тогда цыган Чёрту выстроить каменный дворец в самом сердце леса. И времени дал – всего одну ночь. Недолго думая, призвал Чёрт нечисть со всех концов земли. Поплыли из болот кикиморы, восстали из земли мертвецы, вылезли из берлог лешаки. А из преисподней явились тупорылые бесы и крючконосые ведьмы. Принялась нечистая орда камни со всех окрестностей в лес таскать. Чёрт же эти камни своей слюной смазывал и один к другому намертво прикладывал, – без запинки и заиканий выпалил Артём и хлопнул в ладоши.

– Видят Барон и дочь, что дело в бесовских руках спорится, – затараторил Серёжа, – дом уже выше деревьев строится, а до утра ещё далеко. Схватила тогда молодая цыганка спящего петуха за глотку и вырвала у него из хвоста перо. Проснулась птица и с испугу закукарекала что было сил!

– Нечисть вторила ей криком, полным ужаса. Побросала камни и сгинула. Чёрт же, поняв, что его обманули, рассвирепел и проклял табор, – едва слышно прошептала Ксюша. – Барон навеки застыл у входа во дворец. Со временем он превратился в кряжистый дуб с дуплом вместо живота. Остальных цыган Чёрт обрёк на бездетность и вечность в неволе у леса.

– Не остался Чёрт в долгу и перед петухом. За крик его неуместный проклятие легло на всю округу. Живность с тех пор здесь не водилась, а та, что случайно забредала, гибла от рук цыганских разбойников. Баронова дочка же сгинула вместе с Чёртом и его свитой в преисподней, – выпалил Артём на одном дыхании.

– Люди Барона хотят вернуть его в табор. Чтобы снять проклятие и стать свободными, – пропищала Ксюша и тут же прикрыла рот рукой, будто сказала что-то лишнее.

Я не сдержала улыбки. Говорят, устами младенца глаголет истина. Но когда дети рассуждают о проклятиях, чертях и цыганах, со стороны это выглядит скорее мило, чем устрашающе и правдиво.

– И как, по-вашему, Честер поможет им?

Артём с несвойственной ему суетливостью принялся переворачивать страницы. В поисках чего-то важного он не замечал, как из альбома выпадают вырванные листы. Некоторые были полностью заштрихованы красным карандашом. На других оказались запечатлены жуткие сцены: огромный дуб, обхвативший ветвями горящий трёхэтажный дом; дупло с бесчисленными клыками, которые вгрызаются в человеческие головы; треснувшие, словно переваренные яйца, камни, из которых сочится кровь; фигура у закрытых ворот, тянущая руки к сторожке с заколоченными окнами.

Боже, если завуч увидит эти рисунки, мальчика отправят к психиатру. А если не увидит? Вдруг он опасен? Артём в нерешительности замер, затем всё же протянул порядком измятый лист. Прежде чем вернуться в альбом, рисунок явно побывал в мусорном ведре.

Посреди красного щербатого леса в снегу утопал чёрный камень. На нём покоилась мёртвая пёсья голова.

– Жертва, – выдохнул Артём, не поднимая глаз.

Ребята притихли. Даже Чарли, почувствовав напряжённость момента, опустил на одеяло грустную морду.

– Когда ты это нарисовал? – спросила я пересохшими губами.

Мальчик молчал. Трудно было сказать, роется ли он в воспоминаниях или просто не хочет отвечать. Быть может, он ушёл в себя, как это бывало всякий раз, когда его навещала мама.

Таня подсела на диван к Артёму и обняла его за плечи.

– В сентябре, помнишь? – подсказала она. – Ты тогда сильно болел. Тебя даже перевели в бокс. Помнишь? А потом ты вернулся и показал нам рисунок. Тебя ещё Витька за него побить хотел. А Серёжа заступился.

Четырнадцатилетний Витя Коршунов летом был головной болью всех постояльцев. Подросток требовал называть себя Коршуном, втихаря покуривал, отбирал у детей сладости. Все вопросы неуправляемый Витя решал исключительно кулаками. Однажды в день зарплаты он украл у поварихи кошелёк и сбежал. Больше мы о нём не слышали.

Артём, всхлипнув, кивнул.

Быть этого не может. Хотя почему нет? Это просто собачья голова. Не Честера и не Чарли. Мальчику просто приснился дурной сон, который стал сюжетом для очередного жуткого рисунка. Ничего странного. Обычное совпадение.

– Вы нам не верите, да? – проницательный Серёжа заметил мою растерянность. – Спросите у поварихи. Она всё видела!

– Что видела?

Память услужливо подсунула обрывки утреннего разговора.

«Сказочки для непослушных детей всё это. Чтобы за ворота не выходили, вели себя смирно и кашу мою за обе щеки лопали!»

– Я слышала, как она рассказывала историчке… – Лисицына запнулась, поджала губу и бросила на Серёжу умоляющий взгляд.

Мальчик понимающе кивнул и взял на себя неподъёмное для девочки бремя сказителя:

– Вы тогда в отпуске были, в мае. Ирина Геннадьевна оставалась с ночёвками, когда её дочь здесь жила.

Да, предприимчивая повариха нашла для чада «место под солнцем»: кормёжка за счёт государства, свежий воздух и, главное, мать всё время под боком. Но спустя пару недель девочка без объяснения причин была в спешке выкорчевана из интернатских стен обратно домой. С тех пор повариха здесь не ночевала. До сегодняшнего дня.

– Так вот… Как-то просыпается Ирина Геннадьевна среди ночи из-за мигания света. Ну, эти. Как их. Ну, датчики, которые на движение реагируют. Их потом убрали, потому что они якобы сломались, – Серёжа кивнул в сторону окна.

***

– Чёртов Петрович! – пробубнила женщина, одним махом откинув одеяло из лебяжьего пуха. Тонкая ткань сорочки, опьянённая потом, бесстыже лапала грузное тело. Духота майской ночи и без того сводила с ума, а тут ещё нескончаемая светомузыка за окном. Ирина, кряхтя и охая, поднялась с дивана и босиком пошлёпала к окну. Сторож обходил территорию три раза за ночь: в двенадцать, в три и в пять часов. Сон сморил повариху далеко за полночь, и предрассветное зарево ещё не залило небо огненной палитрой. Значит, старик решил разнообразить ночную вахту променадом под окнами Ирины в районе трёх часов.

«Нехорошее время, дьявольское», – пришло на ум поварихе, когда она прижалась мокрым лбом к прохладе стекла. Фонарные столбы выжелтили ровную полосу серого асфальта от застывшего дуба до глухих ворот. Безветренная мгла опасливо подбиралась к краям разудалых зелёных крон, отвоёванных у ночи мёртвым светом. Две мохнатые задницы – Честер и Чарли – мирно дремали на крыльце сторожки, подпирая хвостами плотно закрытую дверь. В одно мгновение, повинуясь электрической магии, свет погас, и аллея потеряла свои по-майски яркие краски.

– Чёрт-те что! – Женщина приоткрыла окно, выпуская спёртый воздух на волю, и вернулась к дивану.

С наступлением летних каникул Ирину обещали перевести на третий этаж, в угловую комнату, где жила историчка. Там было целых три окна, из которых открывался прелестный вид на яблоневый сад. Без фонарей, собак и уродливого дуба с заколоченным дуплом. Мысленно повариха уже расставляла на подоконниках новой комнаты глиняные горшочки с фиалками. Возможно, фантазии довели бы её до перестановки мебели или даже до выбора обоев под болотный цвет глаз. Быть может, скользя по волнам пограничного состояния между сном и реальностью, повариха успела бы сочинить речь в защиту своей комнаты от поползновений бывшей хозяйки, вернувшейся в сентябре из отпуска. Но сразу несколько событий, случившихся одновременно, выкинули её из мира грёз в душную действительность. Сначала лесную тишину разрубил громкий треск. Будто во дворе развернулась кампания по заготовке дров.

«Совсем Петрович с дуба рухнул!» – подумала повариха, продирая глаза. Передавая эстафету, один за другим вспыхнули фонари. Дубовые ветви встрепенулись, затем с многоголосным мычанием потянулись вверх и с громким вздохом облегчения рухнули вниз, безвольно повиснув на мощном стволе.

Женщина почувствовала, как на голове зашевелились мокрые от холодного пота волосы. Крик, застрявший где-то глубоко в глотке, схватил ледяными пальцами голосовые связки в попытке разомкнуть челюсть…

***

– Что здесь происходит? – Любовь Константиновна застыла в дверном проёме худой тенью с высокой причёской. В руках она держала подушку.

Ребята как один встрепенулись. «Нас поймали с поличным. Осталось только понять, как давно завуч подслушивает нас». По взволнованным взглядам маленьких гостей я поняла: они думают о том же. И тоже пытаются придумать более-менее подходящее оправдание. Оказалось, напрасно. Завуч либо не слышала нашего разговора, либо сделала вид, что не слышала.

– Умывайтесь и марш в спальни. И чтобы ни звука! Через пятнадцать минут проверю, – отчеканила она и шагнула в сторону, пропуская детей.

Последним мимо завуча прошмыгнул Артём в обнимку с альбомом.

Любовь Константиновна молча передала мне подушку, удостоила секундным взглядом уснувшего на полу Чарли и лишь в дверях, даже не обернувшись, тихо произнесла:

– Из-за метели могут вырубить электричество. Лучше лечь спать пораньше. И не слушать всякие выдумки. Дети бывают очень жестокими с теми, кто им верит.

Дверь плавно, будто нехотя, закрылась. Только сейчас я осознала, что впервые за три года останусь ночевать в интернате, и тут же вспомнила, что не предупредила об этом сестру. Раз пять выслушав от начала до конца череду длинных безответных гудков, я опустила трубку телефона. Мужу названивать было бесполезно: сегодня он дежурил на перегонах.

Отгоняя дурные мысли, я занялась устройством ночлега. Любовь Константиновна оказалась права. Уже через полчаса, когда я невидящим взглядом скользила по страницам очередного остросюжетного детектива, интернат погрузился во тьму. Вместе со светом покинули стены и привычные, а потому незаметные, фоновые звуки. Такие, как гудение лампочек в старомодных плафонах и техническое жужжание электрических приборов. Зато стало слышно, как на третьем этаже вполголоса болтают ребята, как скрипят деревянные опоры и перегородки, как хрипло дышит Чарли. Я опустила руку и погладила пса по морде, коснувшись мизинцем сухого горячего носа.