Пробуждение

Kate Chopin

The Awakening

© Шурупова Е., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Литературная редактура Олеси Царёвой

Художественное оформление серии Натальи Портяной

* * *

Пробуждение

I

Желто-зеленый попугай в подвесной клетке у двери неумолчно выкрикивал:

– Allez vous-en! Allez vous-en! Sapristi!^[1] Вот так-то!

Он знал несколько слов по-испански и на языке, которого никто не понимал – разве только неугомонный пересмешник по другую сторону двери, доводящий до исступления своими бесконечными трелями.

Мистер Понтелье, сидевший у двери главного здания, потерял всякую надежду спокойно почитать газету. Недовольно поморщившись, он встал и прошел по галерее и по узким мосткам, соединяющим гостевые домики семьи Лебрен. Попугай и пересмешник принадлежали мадам Лебрен, а потому имели право шуметь, сколько вздумается. А мистер Понтелье, в свою очередь, имел право покидать их общество, когда птицы начинали ему досаждать.

Он остановился у двери своего гостевого домика – четвертого от главного здания и предпоследнего в ряду. Опустившись в плетеное кресло, мужчина вновь начал читать газету. Было воскресенье, а газету он читал вчерашнюю: воскресные до Гранд-Айл пока не дошли. Мистер Понтелье уже ознакомился с биржевыми отчетами и теперь нетерпеливо скользил взглядом по колонке редактора и новостям, которые не успел прочесть накануне, перед отъездом из Нового Орлеана.

Мистер Понтелье был мужчина сорока лет, среднего роста и щупловатого телосложения, слегка сутулый и в очках. Прямые каштановые волосы он причесывал на косой пробор. Бороду носил короткую, аккуратно подстриженную.

Время от времени он поднимал глаза от страницы и глядел по сторонам. В большом доме сегодня шумели громче обычного. Главное здание пансиона называли «большим домом», тем самым выделяя среди гостевых домиков. Птицы по-прежнему свистели и щебетали. Две девочки, близняшки Фариваль, в четыре руки исполняли на пианино отрывок из оперы «Цампа». Мадам Лебрен суетливо бегала туда-сюда и громко раздавала поручения садовнику, когда оказывалась дома, и столь же громко – прислуге в столовой, когда выходила на улицу. Это была свежая, хорошенькая женщина, всегда одетая в белые платья с рукавами до локтя. Ее накрахмаленные юбки шелестели при ходьбе. У гостевого домика неподалеку чинно расхаживала дама в черном, перебирая четки. Многие постояльцы уплыли с Бодле в рыбацкую деревушку Шеньер-Каминада – послушать мессу. Кое-кто из молодежи играл в крокет под черными дубами. Поблизости гуляли дети мистера Понтелье – два крепких мальчугана четырех и пяти лет. Няня-квартеронка следовала за ними с отсутствующим, задумчивым видом.

Мистер Понтелье наконец зажег сигару и затянулся, лениво выпустив из рук газету. Он следил взглядом за белым зонтиком, который с черепашьей скоростью полз от пляжа. Зонтик отчетливо виднелся среди желтых ромашек и тощих стволов черных дубов. Очертания залива вдалеке сливались с чистой синевой горизонта. А зонтик тем временем приближался. Под светлым в розовую полоску куполом шли миссис Понтелье и юный Роберт Лебрен. Добравшись до гостевого домика, они сели лицом друг к другу на верхнюю ступеньку крыльца и оперлись на столбики перил.

– Что за блажь купаться в такую жару! – протянул мистер Понтелье. Сам он окунулся еще на рассвете, потому утро и тянулось для него так долго. – Обгорела до неузнаваемости! – Он оглядел жену взглядом собственника, чье ценное имущество слегка пострадало.

Миссис Понтелье выставила перед собой сильные, красивые руки и придирчиво осмотрела, закатав горчичного цвета рукава выше запястий. Это ей сразу напомнило о кольцах, которые она отдала мужу на хранение перед уходом на пляж. Миссис Понтелье молча протянула руку мужу, а тот, без слов ее понимая, вынул кольца из кармана жилета и положил в раскрытую ладонь жены. Она надела украшения, обхватила руками колени и вдруг безудержно рассмеялась, глядя на Роберта. На пальцах сверкнули кольца. Роберт улыбнулся в ответ.

– В чем дело? – Понтелье с ленивым любопытством переводил взгляд с жены на Лебрена.

Так, пустяк – на пляже произошел какой-то забавный случай, и оба наперебой принялись о нем рассказывать. Получилось куда скучнее, чем было на самом деле. Мистер Понтелье зевнул и потянулся. Потом встал и объявил, что не прочь заглянуть в Клейновский отель и сыграть партию в бильярд.

– Пойдем со мной, Лебрен, – предложил он Роберту.

Тот честно признался, что лучше останется поболтать с миссис Понтелье.

– Что ж, Эдна, отошли его, как надоест, – шутливо поручил мистер Понтелье жене перед уходом.

– Стой, возьми зонтик! – спохватилась она.

Понтелье взял у жены зонт, раскрыл над головой и удалился.

– Вернешься к ужину? – крикнула миссис Понтелье ему вслед.

Понтелье приостановился и пожал плечами. В кармане он нащупал десятидолларовую купюру. Кто знает – может, вернется к раннему ужину, а может, и нет. Смотря какая соберется компания и с каким размахом пойдет игра. Вслух он этого не произнес, но миссис Понтелье сама догадалась и со смехом кивнула ему на прощание.

Заметив, что отец уходит, сыновья принялись напрашиваться с ним. Мистер Понтелье поцеловал их и пообещал принести конфет и орешков.

II

Глаза у миссис Понтелье были золотисто-карие, под цвет волос, а взгляд – живой и проницательный. Если ее взор выхватывал какой-нибудь предмет, она подолгу задумчиво его рассматривала, словно терялась во внутреннем лабиринте мыслей и рассуждений.

Брови – на тон темнее волос, густые и почти без изгиба – лишь подчеркивали глубину глаз. Вся ее внешность отличалась скорее яркостью, чем утонченной красотой. Лицо Эдны притягивало взгляд любопытным контрастом между искренним выражением и легким намеком на игривость в чертах. Она очень располагала к себе.

Роберт свернул сигарету. По его словам, он курил сигареты, потому что не мог позволить себе сигар. Правда, в кармане лежала одна – мистер Понтелье угостил, – но Роберт решил приберечь ее и покурить после ужина. Он не видел в этом подарке ничего предосудительного и странного.

Оттенком кожи он напоминал свою спутницу. Чисто выбритое лицо делало сходство еще заметнее. Его безмятежность не омрачалась даже тенью тревоги. Взгляд Роберта отражал свет и истому жаркого летнего дня.

Миссис Понтелье взяла с крыльца веер из павлиньих перьев и принялась обмахиваться, а Роберт выпускал облачка дыма. Они с миссис Понтелье болтали без умолку обо всем вокруг: о забавном приключении на пляже – теперь оно снова казалось им смешным, о ветре, деревьях, об уехавших в Шеньер, о детях, играющих в крокет под дубами, о близняшках Фариваль, исполняющих увертюру из «Поэта и крестьянина».

Роберт по молодости и неопытности много говорил о себе. Миссис Понтелье говорила о себе по той же причине – правда, поменьше. Они с интересом друг друга слушали. Роберт сказал, что осенью уедет попытать счастья в Мексике. Он всегда мечтал туда поехать, но никак не получалось. А пока он занимает скромную должность в одном новоорлеанском торговом доме, где пригодились его знания английского, французского и испанского – он ведет переписку с иностранцами.

Это лето Роберт как обычно проводил на Гранд-Айл со своей матерью. Прежде в семье Лебрен большой дом считался роскошью для летнего отдыха. Теперь, когда он оброс дюжиной гостевых домиков, где постоянно обитали состоятельные жители Quartier Francais^[2], мадам Лебрен могла жить с комфортом, который ей, судя по всему, полагался по праву рождения.

Миссис Понтелье – американка с небольшой примесью французской крови, теперь уже сильно разбавленной – рассказывала о плантации отца в Миссисипи и о доме детства в старом добром Кентукки, краю голубой травы^[3]. Она прочла Роберту письмо от сестры, которая жила на востоке и недавно обручилась. Роберт с интересом спрашивал, что за люди ее сестры, каков ее отец, давно ли умерла мать.

Когда миссис Понтелье сложила письмо, уже пришло время переодеваться к раннему ужину.

– Вижу, Леонс домой не собирается, – заметила она, поглядев в сторону, куда ушел ее муж. Роберт с ней согласился: в Клейновском отеле в тот день собралось немало членов новоорлеанских клубов.

Миссис Понтелье ушла к себе и оставила Роберта одного, а он беззаботно спустился по лестнице и присоединился к игрокам в крокет. Оставшиеся до ужина полчаса он весело провел с детьми Понтелье, которые очень его любили.

III

В одиннадцать мистер Понтелье вернулся из Клейновского отеля – в весьма приподнятом настроении и расположенный поговорить. Своим приходом он разбудил супругу, которая уже крепко спала. Переодеваясь ко сну, он рассказывал ей о разных забавных происшествиях, новостях и сплетнях, услышанных за день. Между делом он достал из кармана брюк горсть смятых купюр, хорошую горку серебряных монет и положил на прикроватный столик вперемешку с ключами, складным ножом, платком и прочим содержимым кармана. Миссис Понтелье одолевал сон, и она лишь что-то бормотала в знак согласия.

Мистера Понтелье немного обескуражило, что супруга – смысл всей его жизни! – проявила столь мало интереса к общению с ним.

И хотя он забыл принести мальчикам конфет и орешков, мистер Понтелье все же решил заглянуть к детям в смежную спальню – проверить, хорошо ли спят. В итоге он остался недоволен увиденным. А когда поправил постельное и перевернул малышей, один из них начал пинаться и лепетать про какое-то ведро с крабами.

Мистер Понтелье вернулся и важно сообщил жене: у Рауля жар, за ним нужен пригляд. Потом закурил сигару и сел у открытой двери.

Миссис Понтелье не заметила у Рауля никакого жара. Малыш лег в постель вполне здоровым, уверяла она, и днем его ничего не беспокоило. Однако мистер Понтелье слишком хорошо знал симптомы жара и ошибиться не мог. Он упрекнул жену – ребенок мучается температурой, а ей хоть бы что! Почему она так невнимательна, почему не следит за детьми, как до́лжно? Чья это обязанность, как не матери? У него полным-полно дел в брокерской конторе, не может ведь он быть в двух местах одновременно: и обеспечивать семью, и следить за благополучием домашних!

Миссис Понтелье спрыгнула с кровати и пошла в соседнюю комнату. Вскоре она вернулась и села на край постели, опустив голову на подушку. Женщина ничего не сказала и не отвечала на расспросы мужа. Докурив сигару, мистер Понтелье лег и уже через полминуты крепко уснул.

А миссис Понтелье к тому времени окончательно проснулась. Она тихо плакала, утирая глаза рукавом пеньюара. Затушив свечу, которую муж оставил гореть, миссис Понтелье сунула босые ноги в домашние туфли у изножья кровати и вышла на крыльцо. Там она села в плетеное кресло и принялась раскачиваться вперед-назад.

Уже миновала полночь. В гостевых домиках давно погас свет. Лишь в холле большого дома слабо мерцал огонек. В тишине раздавалось только уханье совы на макушке черного дуба да неизменный глас моря, спокойного в этот безмятежный час. В ночи его гул звучал тоскливой колыбельной.

Слезы беспрерывно катились из глаз миссис Понтелье, и мокрый рукав пеньюара не мог их осушить. Одной рукой она держалась за спинку кресла, и широкий рукав сполз почти до плеча. Миссис Понтелье зарылась пылающим, мокрым лицом в сгиб локтя и зарыдала, уже не заботясь о том, чтобы вытереть лицо, глаза или руки. Она не могла себе объяснить, почему плачет. Подобные случаи были нередки в ее замужней жизни. Раньше она не придавала им большого значения – все перевешивали безграничная доброта мужа и его неизменная преданность, ясная без слов.

Неописуемая подавленность, зародившаяся в незнакомой доселе части сознания, наполняла все ее существо смутной тоской. Словно тень или пелена тумана накрыла ясный день души. Причудливое ощущение, незнакомое – душевный настрой. Миссис Понтелье не упрекала мужа и не сетовала на судьбу, направившую ее по такому пути, нет. Она просто хотела хорошенько выплакаться. Комары, радуясь неожиданному пиру, кусали ее крепкие округлые плечи и голые ступни.

Назойливые маленькие дьяволы развеяли настроение, из-за которого миссис Понтелье могла бы просидеть на крыльце еще полночи.

На следующее утро мистер Понтелье вовремя успел на экипаж и доехал до пристани, где пересел на пароход: он уезжал в город по делам и собирался обратно на остров в субботу. Самообладание, несколько пошатнувшееся прошлой ночью, уже вернулось к нему. Мистеру Понтелье не терпелось уехать: он предвкушал увлекательную неделю на улице Каронделе.

Мистер Понтелье отдал жене половину денег, выигранных в Клейновском отеле прошлым вечером. Как и большинство женщин, миссис Понтелье любила деньги и приняла их с немалым удовольствием.

– Куплю хороший свадебный подарок сестре Джанет! – воскликнула она, разглаживая и пересчитывая купюры.

– Что ты, милая! Мы сестру Джанет так обижать не будем, – рассмеялся мистер Понтелье и поцеловал жену на прощание.

Мальчики мешались под ногами, хватались за отца и упрашивали привезти им разные подарки. Мистер Понтелье располагал к себе – всегда находились женщины, мужчины, дети и даже няни, желающие ему доброго пути. Жена с улыбкой махала вслед старому экипажу, уезжающему по песчаной дороге, а мальчики кричали ему вдогонку.

Через несколько дней из Нового Орлеана прибыла посылка для миссис Понтелье. Отправил посылку ее муж. В ней лежали всяческие friandises^[4], лакомые и заманчивые: сочнейшие фрукты, пирожки, бутылка-две редкого вина, вкуснейшие сиропы и бесчисленные конфеты.

Миссис Понтелье всегда щедро делилась содержимым таких посылок, ведь давно привыкла их получать, когда муж в отъезде. Пирожки и фрукты она отнесла в столовую, конфетами угостила других постояльцев. И дамы, с легкой жадностью перебирая сладости изящными, привередливыми пальчиками, в один голос объявили, что мистер Понтелье – лучший муж на свете. Миссис Понтелье вынуждена была признать, что лучшего она не знала.

IV

Мистер Понтелье не сумел бы внятно объяснить ни себе, ни кому-либо другому, в чем именно его жена не справляется с материнскими обязанностями. Он не мог привести определенного примера, но в нем жило подозрение, а если он это подозрение выражал, то после глубоко жалел и пытался загладить вину.

Когда Понтелье-младшему случалось ушибиться во время игры, мальчик не бежал к матери за утешением, а вставал сам, утирал слезы, смахивал песок с губ и продолжал игру. Совсем еще малыши, братья всегда держались вместе, а в детских битвах крепко сжимали кулаки и громко отстаивали свое, а потому нередко побеждали маменькиных сынков. Няню-квартеронку они воспринимали как обузу, годную лишь на то, чтобы застегивать пуговицы на рубашках и штанишках, да расчесывать волосы и разделять их на пробор, коль в обществе принято их расчесывать и разделять на пробор.

Словом, миссис Понтелье не принадлежала к разряду прирожденных матерей. Судя по всему, тем летом на Гранд-Айл подобные женщины составляли большинство. Сложно было их не заметить: они сновали с места на место с распростертыми крыльями, готовые в любую минуту защитить своих драгоценных птенчиков от любых невзгод, истинных и воображаемых. Детей они ставили на пьедестал, а супругов обожествляли и полагали святой обязанностью уничтожить в себе всякий намек на личность.

Многим такая роль чудесно подходила – например, одной даме, воплощающей в себе все женские добродетели. Очевидно, муж ее боготворил, а если нет, то он подлый негодяй, достойный мучительной смерти. Звали эту даму Адель Ратиньоль. Описать ее можно разве что устаревшими эпитетами, с помощью которых столь часто изображали героинь рыцарских романов и прекрасных дам наших грез. Все чары и достоинства этой женщины были напоказ, без утайки, вся ослепительная краса – на виду: и водопад золотых волос, не покоряющийся ни гребню, ни шпилькам; и глаза поистине сапфировой синевы, и губы бантиком, при взгляде на которые вспоминались спелые вишни или другие сочные алые фрукты. Она слегка располнела, но это ничуть не портило изящества каждого ее шага, позы, жеста. Самый придирчивый критик не пожелал бы сделать ее полную белую шею хоть чуточку худее, а красивые руки – тоньше. Таких прелестных ручек не видывал свет, а уж до чего приятно было смотреть, как они вдевают нитку в иголку или поправляют золотой наперсток на тонком среднем пальчике, когда мадам Ратиньоль увлеченно шила ночные костюмчики либо украшала корсет или нагрудник!

Мадам Ратиньоль очень любила миссис Понтелье и частенько сидела с ней после обеда, взяв свое шитье. Сидела она с миссис Понтелье и в день, когда привезли посылку из Нового Орлеана. Устроившись в кресле-качалке, мадам Ратиньоль усердно шила крошечный ночной костюмчик.

Она и для миссис Понтелье принесла выкройку. Задумка у костюмчика была просто чудо: он скрывал детское тельце полностью, только и выглядывали глаза, как у маленького эскимоса. Предназначалась одежка на зиму, когда из дымоходов тянет предательским сквозняком, а через замочные скважины проникают в дом коварные порывы студеного ветра.

Миссис Понтелье не сомневалась, что всем насущно необходимым ее дети обеспечены, а потому не видела смысла тратить лето на волнения о зимней одежде. Однако же, боясь показаться грубой, она расстелила газеты на полу галереи и под руководством мадам Ратиньоль вырезала-таки выкройку непроницаемого костюмчика.

Роберт сидел там же, где и в прошлое воскресенье. Миссис Понтелье тоже устроилась на верхней ступеньке и вяло оперлась на столбик перил. Время от времени она протягивала лежащую рядом коробку конфет мадам Ратиньоль.

Выбор давался той нелегко; но в конце концов она остановилась на батончике нуги, хотя и тут мешкала: а не слишком ли тяжелая пища, не повредит ли ей? Мадам Ратиньоль состояла в браке уже семь лет. Примерно каждые два года у нее рождался ребенок. К тому времени она обзавелась тремя, но подумывала о четвертом. Она только и говорила что о своем «положении». «Положения» никто бы и не заметил, не своди мадам Ратиньоль каждый разговор к этой теме.

Роберт принялся ее успокаивать: он-де знал женщину, которая только и ела нугу на протяжении всей… Заметив, как покраснела миссис Понтелье, он спохватился и сменил тему.

Пусть миссис Понтелье и вышла за креола^[5], до конца среди креолов она так и не освоилась: прежде им не доводилось столь близко общаться. Тем летом у Лебренов отдыхали одни креолы. Все они друг друга знали и казались одной большой семьей, в которой царят любовь и взаимопонимание. Их отличала от других одна особенность, поразившая миссис Понтелье больше всего, – а именно полное отсутствие ханжества. Поначалу привычка свободно выражать мысли казалась миссис Понтелье непостижимой, хотя ее не слишком удивило, что в креольских женщинах эта черта сочетается с высокой добродетелью, причем подлинной и врожденной.

Никогда Эдне Понтелье не забыть, как мадам Ратиньоль рассказывала старому месье Фаривалю душераздирающую историю о своих accouchements^[6], да еще во всех подробностях. Миссис Понтелье постепенно привыкала к таким маленьким потрясениям, однако ее щеки все равно предательски краснели. Ее появление не раз прерывало очередную курьезную историю, которой Роберт развлекал веселую компанию замужних дам.

По пансиону из рук в руки передавалась одна книга. Когда очередь дошла до миссис Понтелье, содержание ее глубоко поразило. Она считала, что такую книгу надо читать тайно, в одиночестве, хотя остальные ничуть не смущались – а вот миссис Понтелье, заслышав шаги, тотчас прятала книгу. Более того, произведение открыто критиковали и обсуждали за столом. Миссис Понтелье решила больше ничему не удивляться – в пансионе что ни день, то какая-нибудь странность.

V

Приятная собралась компания в тот летний день: мадам Ратиньоль увлеченно шила и частенько прерывалась, чтобы рассказать какую-нибудь историю или интересный случай, при этом взволнованно размахивала безупречными руками; Роберт и миссис Понтелье праздно сидели и время от времени обменивались словами, улыбками и взглядами, в которых читалось установившееся между ними доверие и camaraderie^[7].

Весь минувший месяц Роберт следовал за миссис Понтелье, как тень. В этом не видели ничего удивительного. Когда миссис Понтелье приехала, многие даже предсказывали, что он посвятит себя новой гостье пансиона. Вот уже одиннадцать лет – то есть с пятнадцати – Роберт каждое лето на Гранд-Айл проводил в качестве верного спутника какой-нибудь мадам или мадемуазель. Иногда его внимание привлекала барышня или опять же вдова, но чаще всего – интересная замужняя женщина.

Два лета подряд он провел в лучах присутствия мадемуазель Дювинь. Увы, к третьему лету она умерла – тогда Роберт притворился безутешным и пал ниц перед мадам Ратиньоль в надежде на крохи ее сочувствия и утешения.

Миссис Понтелье с удовольствием любовалась своей прекрасной соседкой, как любуются безгрешной Мадонной.

– Знали бы люди, какая жестокость кроется за этой прелестной оболочкой! – заметил Роберт. – Понимала ведь, как я ее обожал, и позволяла мне! Вечно «Роберт, поди сюда», «Роберт, уйди», «встань, сядь, сделай то, сделай сё», «проверь, спит ли ребенок», «принеси, пожалуйста, наперсток – я его положила бог знает куда», да «почитай мне Доде, пока я шью».

– Par exemple!^[8] Мне и просить не приходилось. Ты сам вертелся под ногами, как надоедливый кот.

– Скорее, как преданный пес! А стоило только Ратиньолю появиться на горизонте, так я у вас и правда превращался в пса. Passez! Adieu! Allez vous-en!^[9]

– Может, я боялась, что Альфонс приревнует, – перебила мадам Ратиньоль с напускной наивностью.

Все трое рассмеялись. Правая рука ревнует левую! Сердце ревнует душу! Раз уж на то пошло, креольские мужья вообще лишены ревности – пагубная страсть у них атрофировалась за ненадобностью.

А Роберт тем временем рассказывал миссис Понтелье о своей некогда безнадежной страсти к мадам Ратиньоль, о бессонных ночах, об огне, столь всепоглощающем, что само море шипело, когда Роберт нырял в него по утрам. А прелестная швея сопровождала его исповедь презрительными замечаниями:

– Blagueur… farceur… gros bete, va!^[10]

Роберт никогда не говорил с миссис Понтелье вот так, полушутя. Она не знала, что и думать. Сколько в его словах было шутки, а сколько – правды? Одно ясно: он часто объяснялся мадам Ратиньоль в любви, даже не помышляя, что его воспримут всерьез. Слава Богу, он не вел себя так с миссис Понтелье! Это было бы неприемлемо и глупо.

Миссис Понтелье взяла с собой принадлежности для рисования, которым время от времени развлекалась. К слову, это развлечение ей очень нравилось. Никакое другое занятие не приносило ей столько радости.

Миссис Понтелье давно хотела попробовать силы и нарисовать мадам Ратиньоль. В ту минуту соседка была хороша, как никогда, и сама просилась на холст: в ее позе чувственность соседствовала с целомудрием Мадонны, а великолепные золотые волосы сияли еще ярче в свете закатного солнца.

Роберт устроился ступенькой ниже, чтобы наблюдать за работой миссис Понтелье. Она свободно владела кистью – навык этот пришел не от долгой практики, а от природной склонности. Роберт внимательно следил за каждым ее движением и время от времени передавал мадам Ратиньоль восторженные замечания на французском:

– Mais ce n’est pas mal! Elle s’y connait, elle a de la force, oui^[11].

Увлекшись, он разок склонил голову к плечу миссис Понтелье. Она мягко отстранила друга. Роберт повторил свою дерзость. Разумеется, он так поступил по недомыслию – иного объяснения миссис Понтелье не видела, однако позволять подобное тоже не собиралась. Она не стала возмущаться, только вновь мягко, но решительно отстранила его. Он не извинился. Законченная картина не имела ни малейшего сходства с мадам Ратиньоль. Натурщица очень расстроилась, что получилось непохоже. И все равно портрет вышел красивый и не без достоинств.

А вот миссис Понтелье так не думала. Придирчиво оглядев набросок, она жирно перечеркнула нарисованное и скомкала лист.

По ступенькам взбежали дети; квартеронка шла за ними на расстоянии, которое маленькие подопечные сами для нее определили. Миссис Понтелье попросила сыновей отнести в дом краски и свои вещи. Она хотела немного поддразнить малышей и поболтать с ними, но те отнеслись к ее поручению очень серьезно и отвлекаться не стали. Не устояли они только перед коробкой с конфетами. Оба послушно взяли выбранные миссис Понтелье сладости, сложив пухлые ручки ковшиком в тщетной надежде, что мать наполнит их до краев, а потом сразу ушли.

На западе клонилось к закату солнце, а томный летний ветерок принес с юга чарующий аромат моря. Дети, переодетые в нарядные костюмчики, собрались играть в дубовой роще. Их звонкие голоса отдавались в ушах.

Мадам Ратиньоль сложила шитье, а наперсток, ножницы и нитки аккуратно завернула в кусок ткани и хорошенько заколола булавкой. На женщину вдруг напала слабость. Миссис Понтелье мигом принесла одеколон и веер. Она освежала лицо мадам Ратиньоль одеколоном, а Роберт с чрезмерным усердием размахивал веером.

Недомогание вскоре прошло – миссис Понтелье в глубине души подозревала, что виной ему была лишь игра воображения, ведь лицо подруги ни на миг не утратило розового оттенка.

Миссис Понтелье молча смотрела, как белокурая красавица идет по бесчисленным галереям с величавостью и грацией, присущими только королевам, да и то в особых случаях. Навстречу подруге выбежали ее дети. Двое взялись за белые юбки, а третьего она забрала у няньки и понесла сама, осыпая поцелуями и прижимая к себе с необычайной нежностью и заботой. А ведь доктор, как все прекрасно знали, запретил ей поднимать что-либо тяжелее булавки!

– Вы идете купаться? – спросил Роберт миссис Понтелье. Хотя не столько спросил, сколько напомнил.

– Наверное, нет, – нерешительно ответила она. – Я устала. Нет, вряд ли.

Взгляд ее скользнул от Роберта к заливу, в чьем гулком рокоте звучал ласковый, но властный призыв.

– Пойдемте! – настаивал Роберт. – Нельзя пропускать купание. Вода наверняка теплая, как молоко, она вам нисколько не повредит.

Он надел на миссис Понтелье широкополую соломенную шляпу с крючка у двери. Они вместе спустились и пошли к пляжу. На западе садилось солнце, а ласковый ветерок обдавал теплом.

VI

Эдна Понтелье не могла себе объяснить, почему сначала собиралась отказать Роберту, пусть и хотела пойти с ним на пляж, а потом вдруг согласилась, повинуясь из двух противоречивых побуждений именно этому.

Мало-помалу в ней неуверенно загорался загадочный свет – свет, который и указывает путь, и запрещает ему следовать.

То было начало, и пока этот свет лишь приводил ее в замешательство. Он пробуждал мечтательность, задумчивость, неясную тоску, из-за которой она и предавалась слезам в полночь. Словом, миссис Понтелье задумалась о себе как о личности, начала осознавать свою роль в мироздании, разницу между внутренней жизнью и поведением в жизни повседневной. Тяжелое бремя мудрости для молодой двадцативосьмилетней женщины – а может, для любой женщины, ибо Святой Дух редко удостаивает женщин подобной милости. Однако все – и особенно мир – обязательно начинается с неопределенности, великой путаницы, хаоса и большого потрясения.

Да, немногие способны пережить такое начало! Немало душ гибнет в стремительном водовороте!

Голос моря соблазнителен, неумолчен – он шепчет, звучно требует, ласково уговаривает, зовет душу поблуждать немного в безднах одиночества, затеряться в лабиринтах самосозерцания.

Голос моря говорит с душой. Прикосновение моря чувственно, оно заключает тело в ласковые тесные объятья.

VII

Миссис Понтелье редко делилась своими мыслями, эта черта попросту противоречила ее характеру – до недавнего времени. С малых лет она бессознательно постигала двойственность жизни: есть жизнь внешняя, подчиненная правилам, а есть внутренняя, ставящая их под вопрос.

Тем летом на Гранд-Айл миссис Понтелье приподняла покров сдержанности, под которым всегда скрывалась. Наверное (а как иначе?), ее к этому побудила целая совокупность разных причин – где-то скрытых, где-то более заметных, – но самым очевидным было влияние Адели Ратиньоль. В первую очередь Эдну заинтересовала исключительная, даже чрезмерная привлекательность креолки, так как миссис Понтелье отличалась восприимчивостью к прекрасному. Далее Эдну очаровала в Адели необыкновенная искренность натуры, очевидная каждому и столь разительно отличавшаяся от ее собственной привычной сдержанности – вероятно, поэтому миссис Понтелье и привязалась к мадам Ратиньоль. Кто знает, из каких металлов куют боги невидимые узы, которые мы зовем то привязанностью, то любовью.

Однажды утром дамы вдвоем отправились на пляж, укрывшись в тени большого белого зонтика и держась за руки. Эдна уговорила мадам Ратиньоль оставить детей дома, хотя и не убедила отказаться на время от крохотного свертка с рукоделием – Адель умоляла подругу разрешить ей спрятать шитье в глубине сумочки. Каким-то чудом они ускользнули от Роберта.

До пляжа добрались не без препятствий: буйные сорняки по обе стороны от длинной песчаной дороги упорно преграждали им путь. По бокам простирались необъятные поля желтых ромашек. А еще дальше один за другим тянулись огороды, тут и там перемежаясь с маленькими плантациями лимона и апельсина. Вдали блестели на солнце темно-зеленые кусты.

Обеих дам природа наградила высоким ростом, хотя сложение мадам Ратиньоль отличалось женственностью, подобающей матери. Прелесть фигуры миссис Понтелье осознавалась не сразу. Тело ее было обозначено чистыми, изящными, симметричными линиями, в коих читалась необыкновенная грация; ее фигура ничуть не соответствовала шаблонной моде со страниц журналов. Случайный прохожий вряд ли задержал бы взгляд на миссис Понтелье. А вот человек наблюдательный, с хорошим вкусом, по достоинству оценил бы благородную красоту ее сложения, безукоризненность осанки и жестов – то, что выделяло Эдну среди прочих.

Тем утром она надела легкий белый муслин в волнистую коричневую полоску, а еще белый льняной воротничок и широкополую соломенную шляпу, снятую с крючка у двери. Шляпка небрежно сидела на тяжелых завитках золотисто-каштановых волос.

Мадам Ратиньоль тщательнее следила за цветом лица и потому закрылась вуалью из кисеи. На руки женщина надела лайковые перчатки с длинными крагами, прикрывающими запястья. Белоснежное платье с пышными оборками необыкновенно ей шло. Вообще оборки и летящие ткани подчеркивали ее яркую, дивную красоту так, как никогда не сумел бы строгий крой.

На берегу стояло несколько купален – грубо сколоченных, зато крепких, с маленькими мостками на воде. Внутри каждая купальня делилась на две кабинки, и каждой семье, отдыхающей у Лебренов, отводилась своя кабинка с необходимыми принадлежностями для купания и другими мелочами, какие душа пожелает. Дамы, не желая купаться, просто решили пройтись вдвоем у воды. Кабинки Понтелье и Ратиньолей как раз соседствовали под одной крышей.