Никогда

Пролог

Ночь. То самое время, когда темнота достигает пика своего величия. Момент, когда, случайно посмотрев на черное небо, усыпанное холодными искрами звезд, невольно застываешь в немом восхищении его жутковатой красотой.

Район стандартных для средней полосы хрущевок. Если ты хоть раз бывал в Московской области более, чем проездом, тебе должны быть знакомы эти уютные дворики, в которых безраздельно, особенно по ночам, властвуют старые деревья. Вспомни этот еще не до конца отравленный благами цивилизации воздух, наполненный запахом свежей листвы. Вдохни его полной грудью. Смотри – вон то, третье окно слева – судя по аппетитному шипению, там жарят котлеты. Разве можно удержаться и не отклониться от своего курса, чтобы хоть на мгновение уловить их аромат? А что за радио играет в этой квартире? Не разобрать, к сожалению, но явно не та современно-молодежная похабщина, что доносится из шестого окна этажом выше. Судя по всему, там вечеринка. Что ж, люди отдыхают, всем нам иногда нужен отдых, давай не будем их судить, а просто пройдем скорее дальше.

Музыка стихает позади, и ты снова один на один с ночью, не считая далекого шума машин и стрекота сверчков. Но кое-что еще не дает тебе сосредоточиться на том, что заставило тебя забрести сюда в столь поздний час. Свет в окнах. Ты замедляешь шаг, залюбовавшись на молодую пару, сидящую за маленьким столом лицом друг к другу. А дальше, смотри, на пятом – чей это силуэт? Что этот человек высматривает в царстве величественных тополей и берез? Уж не тебя ли? Но ты выбрасываешь эту мысль из головы и ускоряешь шаг. А через пару секунд твое внимание привлекают ажурные занавески на третьем этаже – уже в другом доме. Ты не знаешь почему, но они кажутся тебе чуть ли не музейным экспонатом времен царской России. Ты улыбаешься. А улыбнулся бы ты такой глупости, будь вокруг светло и людно? Заметил бы ее вообще? Ты обещаешь себе подумать об этом, но думать, конечно, не будешь.

Еще пять секунд – и твое внимание снова отвлечено. Чем? Ты сам не знаешь. Дальше большой промежуток темных окон. Ты ускоряешься еще немного, почти бежишь от фонаря к фонарю. Что-то зловещее чудится тебе в привычном уже стрекотании. И этот запах. Странный, какой-то не летний. Что такого, казалось бы? Но… Второй фонарь, третий, четвертый…

…остановись. Да, прямо сейчас, не добегая до последнего фонаря. Там конец дома, там светятся еще два окна, на четвертом этаже и на втором, но нам с тобой интересны не они. Вот это, да-да, прямо напротив тебя, эта зияющая чернотой пустая глазница видавшего виды дома. Подойди и загляни туда. Можешь подставить под ноги пару кирпичей из этой кучи или притащить лавку от ближайшего подъезда. Но ты не заглянешь. Конечно же, ты не заглянешь.

Много кто проходил мимо этого окна. Пьяные компании, припозднившиеся работяги, бомжи, хулиганы, воры…возможно, проходил и ты. Давно это было, лет десять назад, а то и все пятнадцать, но если бы ты заглянул в то окно, ты по сей день помнил бы эти глаза. Круглые детские глаза, бессмысленно уставившиеся в темноту, выплакавшие, казалось, все, что только можно. О, если бы ты только заглянул тогда в это окно. Возможно, тогда ты знал бы наверняка, правдиво ли воспоминание, что так врезалось мальчику в память.

Сзади раздался скрип, но мальчику было все равно. Он монотонно раскачивался взад-вперед, не в силах расслабить и без того болевшее тело. Весь его мир занимал кусочек неба в окне, огромного черного неба, прикрытого строгой липой. Даже это небо казалось ему светлее его комнаты. В комнате не было звезд, не было пусть немногочисленных и далеких, но теплых огней его маленького городка. В комнате было темно. А ведь даже ребенку известно: именно в темноте заводятся самые жуткие монстры.

Снова скрип – будто по стеклу острым стальным когтем. На его плечо легла холодная и твердая рука. Но за спиной только…

Мальчик прекратил раскачиваться. Сверчки прекратили стрекотать. Часы прекратили тикать. Сердце прекратило биться.

На мгновение. На одно лишь мгновение все смолкло, чтобы он услышал тихий ласковый голос:

– Не бойся. Все хорошо. Хочешь, я дам тебе фонарик?

Луч света разрезал темноту и уперся в кусок стены под окном, и оно тут же пропало из виду вместе с липой, и небом, которое она так отчаянно пыталась за собой спрятать. Все это просто не существовало больше. А существовало ли оно вообще когда-нибудь?

Мальчик неуверенно улыбнулся сначала одним уголком губ, потом чуть подрагивающим вторым. Глупый маленький мальчик, радующийся чему-то, один в совершенно темной комнате. Храбрый маленький мальчик, который больше никогда не будет бояться темноты.

Никогда.

Глава 0. Дождь идет

– Скоро обед. Консервов еще надолго хватит, да?

Никто не обернулся. Здоровяк Лу втянул голову в плечи, раздавленный будто утяжелившимся после его неловкой фразы шумом машин. Ковчег не был уютным местом. Да и не должен был быть. Не время думать о комфорте, когда речь идет о единственном шансе спастись.

Агата сидела в пол-оборота к нему, уставившись в никуда. Ее некогда прекрасные пышные рыжие волосы давно спутались и утратили блеск. Маленький Марк мирно пускал пузыри во сне на ее безучастных руках. Старая Грета, как обычно, играла с резинкой, заплетая ее в причудливую сеточку необычайно быстрыми и точными для столь почтенного возраста движениями пальцев.

Лу немного завидовал ей, так как она единственная придумала себе развлечение в этом плавучем гробу. Впрочем, некоторое время назад нашел себе занятие и он. Лу сидел у стены и слушал. Он хотел почувствовать, как бушует снаружи стихия. Это было бы даже приятно после несчетных часов этого проклятого грохота механизмов. Но сколько ни напрягал слух, улавливал только что-то вроде – кощунственная мысль – спокойного шелеста волн.

Должно быть, об этом говорил Базиль. А потом взял с собой последних трех человек, сохранивших рассудок на этой посудине, отворил тяжелую металлическую дверь и увел, пообещав прислать за остальными полицию.

Никто не пришел обратно.

Из дальнего угла раздались редкие глухие шаги. На тусклый свет вышел мужчина в коричневом кожаном плаще, заляпанном кровью. Он ступал тяжело, вытянув перед собой руку, будто слепой. Возможно, он и вправду ничего не видел – об этом говорил его отсутствующий, словно обращенный в себя взгляд. Ной. Он производил впечатление человека, еще не истратившего силу молодости, но всем, кто заглядывал ему в глаза, на ум невольно приходило слово «древний». Агата и Грета повернулись к нему с тем чувством, когда надежды больше нет, но еще осталась привычка надеяться. Нет, они не питали себя иллюзиями. Они знали, что он скажет. Единственную фразу, которую он говорил с тех пор, как они примкнули к нему. Единственную, что имела здесь смысл. Единственную, что имела смысл вообще.

Взгляд его немного прояснился. Теперь он смотрел на Лу, словно услышав, о чем тот раздумывал последние полчаса. Наконец его сухие губы разлепились, и слова камнем упали на холодный металлический пол:

– Дождь идет.

***

Когда-то Ной был врачом. Не только по профессии, но, пожалуй, и по призванию. С юных лет он не мыслил себя без того, чтобы помогать людям. Сотни, тысячи прошли через его твердые, теплые руки. Заносчивые богачи, привыкшие смотреть на всех сверху вниз. Бродяги, даже не пытавшиеся выбраться со дна социальной лестницы. Работяги, измученные тяжелыми сменами. Все они в его присутствии становились серьезными и послушными как первоклассники на своей первой линейке.

Именно он одним из первых встретил череду странных событий в округе и одним из первых начал замечать в ней закономерность. Иначе и быть не могло, ведь именно он и его коллеги пытались помочь им всем. Старой птичнице, которую «голос из радио» обещал научить летать, если она отрежет себе все пальцы. Улыбчивому водителю, загремевшему на операционный стол после проглатывания доброго килограмма различных несъедобных предметов (потому что «просто был голоден»). Молодому священнику, который каким-то образом нанес себе на спину незаживающие рваные раны и отказывался обращаться за помощью, пока не лишился сознания от потери крови.

Со всеми Ной придерживался простого правила. Что бы ни говорили ему органы чувств (а от некоторых пациентов порой смердело хуже, чем от помойной ямы), какие бы эмоции ни брали верх, он помогал всем, кто попадал к нему на прием. «Глаза боятся – руки делают», – пожимал он плечами на расспросы коллег.

Именно в эти руки попал тот парнишка. Ной хорошо запомнил момент его прибытия. Стояла июльская жара, на небе не было ни облачка, и он подумывал продать душу дьяволу за стаканчик мороженого, когда отрешенного вида санитары везли мимо каталку с привязанным к ней юношей. Натужно скрипели натянутые ремни, обездвиживавшие его конечности. «Дождь идет! – кричал он, закатив глаза с абсолютно алыми белками, – Дождь идет! Дождь идет!»

Разумеется, поначалу Ной не понял важности этого момента. «Еще один пациент, – подумал он тогда. – Еще один несчастный, которому нужна помощь». Но уже на следующий день стало ясно – тот парень не был «еще одним». Он был первым. Первым из огромного множества.

***

Первая стадия начинается со звука. Он раздается будто в отдалении, но в то же время так четко, как если бы его источник находился внутри твоей головы.

Кап-кап.

Две капли друг за другом снова и снова.

Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап.

У кого-то почти сразу, у кого-то спустя дни или даже недели, начинается вторая стадия. Как бы ее описать…

Давным-давно, когда Ной еще был маленьким мальчиком, родители брали его с собой в церковь. Это невысокое здание было своего рода достопримечательностью для посвященных. Снаружи оно было совсем не похоже на другие американские церкви. В ряду частных домов этого маленького городка оно не то, чтобы совсем не выделялось. Скорее выделялось в обратную сторону, будучи чуть меньше и скромнее своих ближайших соседей.

Впрочем, одна вещь, на удивление малозаметная снаружи, но сразу бросающаяся в глаза внутри, делала здание уникальным, во всяком случае, в рамках своего города. Его окна. Они были выполнены цветной мозаикой, изображающей различные сценки из библии. При взгляде в окно, она превращала предметы по ту сторону в размытые силуэты, казавшиеся менее реальными, чем переливающееся яркими цветами изображение.

Ной, маленький мальчик, на долгих и скучных службах находил это их свойство чрезвычайно увлекательным. Он смотрел в окна, то просто разглядывая цветастые картинки, то пытаясь сосредоточиться на силуэтах машин и людей, проплывающих мимо снаружи. Это была его маленькая тайная игра, в которую он играл сам с собой. Иногда он представлял, что силуэты – это фальшивая картинка, а реальность – изображение из разноцветных осколков. Возможно, замысел художника заключался именно в этом.

Кап-кап, – слушал он много лет спустя, сидя в своем кабинете и тщетно пытаясь сосредоточиться на отчетах. – Кап-кап. Кап-кап.

А люди, меж тем, продолжали прибывать. Скоро должны были закончиться места в клинике, даже с учетом запасных коек, которые собирались со дня на день расставить по коридорам.

Кап-кап.

Это была абсолютно невозможная ситуация, которую никто не мог предвидеть. Десятки, а по городу в целом, возможно, уже сотни людей с совершенно одинаковым бредом. «Дождь идет! – кричали они, царапая ногтями свои лица и тела. – Дождь идет! Дождь идет!» Разумеется, их сразу фиксировали санитары, но даже у этих, повидавших всякое ветеранов боевых действий за чужое здоровье начинали уже сдавать нервы.

Кап-кап.

И ремни. Ной наконец вспомнил, зачем сел за стол. Точно, у них начали заканчиваться ремни. Но написать об этом официальную бумагу он не успел. Стол, ручка и бланки вдруг оказались где-то далеко, будто в другом мире. Перед глазами же была другая картинка, куда более яркая и четкая.

Так начинается вторая стадия. На тебя обрушивается поток воды, будто ты стоишь под водопадом, но осмотревшись, понимаешь – это дождь. Мощнейший ливень из крупных, ощутимо бьющих по голове и плечам капель, под которым мгновенно промокаешь со всех сторон до нитки. Сколько бы на тебе ни было одежды, для этого дождя ты будто вовсе гол. Сами собой руки поднимаются к лицу, ты пытаешься смахнуть с него воду, но сколько бы ты ни тер, это совершенно безрезультатно.

Следующим ты замечаешь свое одиночество. Вокруг нет никого и ничего. Под ногами похотливо чавкает почва, кое-где поросшая прибитой к земле травой. Ты в чистом поле, простирающемся во все стороны, насколько тебе позволяет увидеть дождь. Движение куда бы то ни было быстро начинает казаться бессмысленным.

А потом за ревом воды, стуком капель и чавканьем земли ты снова слышишь этот звук.

Кап-кап.

Он пробивается сквозь эту какофонию без труда, как голос человека с рупором сквозь шум толпы, но при этом он все так же тих и мягок.

Кап-кап.

И в этот раз он не просто мешает сосредоточиться. Теперь от него тебя охватывает паника, такая же всеобъемлющая и беспощадная, как льющиеся на тебя потоки воды. Он словно отсчитывает последние мгновения перед тем, как ты растворишься в дожде. Перед тем, как ВСЕ растворится в дожде.

Кап-кап.

Затем, за пеленой дождя, ты вдруг угадываешь очертания приближающейся к тебе фигуры. Она бредет медленно, пошатываясь и содрогаясь при каждом шаге, но от нее веет силой, несопоставимо большей, чем доступна человеческому существу. Не злонамеренной, нет. Не более злонамеренной, чем у любого другого стихийного бедствия. Безумием было бы думать о ней в таком ключе. Просто при ней ты испытываешь чувство, как если бы прямо перед тобой разверзлась, исторгая потоки лавы, земля.

Кап-кап.

Новый звук прорезает собой шум дождя. Тихий стон, слышимый так же необъяснимо четко, как это проклятое капание. В нем можно услышать страдание, если только это имеет какой-то смысл. Ведь эта фигура – не порождение дождя и не его источник. Она и есть дождь. Вечный поток воды, который мог бы смыть в океан все человечество вместе со всеми его творениями. Но что-то пошло не так. Что-то сломалось в ней, и теперь она медленно и неотвратимо бредет к тебе.

Кап-кап.

Многие были на этом месте. Все они пытались бежать – естественная реакция перепуганного надвигающимся катаклизмом животного – но промокшие ноги немеют и подгибаются, вязнут в жиже, словно это ночной кошмар. Мольбы о пощаде застревают в горле – бессмысленно молить о чем бы то ни было стихию. Из груди рвется лишь бесцельный крик о помощи, ни к кому конкретно не обращенный. Единственная фраза, передающая хотя бы каплю смысла:

– Дождь идет! Дождь идет!

Кап-кап.

Многие были на этом месте, но один Ной был врачом – не только по профессии, но, пожалуй, и по призванию. Только Ной играл в детстве с цветными стеклами в церкви. Только Ной смог совершить единственно правильный поступок.

***

В религиозной общине, которую некоторые по недомыслию называли сектой, никогда бы не узнали о ковчеге, если бы не врожденное любопытство Лу. Собственно, и в общину он попал только благодаря своему любопытству, та еще была история. Но и она по степени вызываемого интереса меркла в сравнении с мужчиной, пытающимся в одиночку восстановить брошенный на берегу реки много лет назад грузовой корабль, постоянно потирая странными движениями покрасневшее уже от этого лицо.

Лу собирался поздороваться и спросить, что, собственно, происходит, но незнакомец вдруг схватил его за плечо и вперился взглядом в лицо, словно с трудом пытаясь поймать его в фокус уплывающих куда-то в другое измерение глаз.

– Дождь идет, – в его голосе сквозила нескрываемая паника. – Дождь идет! Дождь идет!

Поначалу Лу испугался, но быстро понял – разговоры о скором апокалипсисе в общине обрели под собой почву. Ведь всем известно, что умалишенные у Господа на особом счету, и если бы тот хотел послать людям знамение, без сомнения, он сделал бы это именно так.

Не всем в общине трактовка Лу показалась логичной, но некоторые вспомнили, как сами видели на улицах людей, выкрикивающих эту фразу. В конце концов, было решено, что в худшем случае они просто помогут несчастному безумцу с починкой бесполезного хлама, зато в лучшем – станут единственными, кто спасется от потопа. Разгорелся, было, спор о том, какой из этих вариантов на самом деле худший, а какой лучший, но он был пресечен старой Гретой, как несущественный.

И вот их осталось только трое. Четверо, если считать маленького Марка. Пятеро, если считать самого Ноя. Но в Лу с каждым днем крепло сомнение, действительно ли тот все еще человек.

– Дождь идет, – повторил Ной с нажимом.

Его взгляд снова затуманился, и он побрел к двери на палубу, словно внезапно вспомнив о крайне важном деле. Дверь мрачно скрипнула, и Ной в очередной раз покинул своих пассажиров, шагнув сперва в небольшой промежуточный отсек, а затем наружу, в предрассветный туман.

Кап-кап.

На палубе его ждали. Сгорбившаяся, но все равно необычайно высокая фигура, закрывающая руками глаза и содрогающаяся от беззвучных рыданий.

Кап-кап.

Походке Ноя вернулось некое подобие уверенности, хотя отрешенность из взгляда не исчезла, а лишь усилилась. Он приставил к голове руку козырьком и огляделся, словно обретя зрение после долгой слепоты. Фигура же отняла руки от лица и повернулась к нему. Раздался протяжный стон, и они медленно побрели навстречу друг другу.

Кап-кап.

Красные капли, одна за другой упали на палубу и быстро впитались в доски, оставив лишь едва заметные следы. Фигура протянула руки к Ною. Тот помедлил – это движение стоило ему колоссальных усилий – и протянул руки к ней.

Кап-кап.

Их пальцы соприкоснулись и переплелись на бесконечно долгую секунду. В следующую – высокая фигура рухнула на колени, и Ной прижал к своей груди ее голову. Руки фигуры сжались в кулаки и по очереди бессильно врезались в плечи Ноя. Затем еще раз. Возможно, величайшая сила на планете уткнулась в него как слепой бездомный котенок, умоляющий прохожего об убежище от этого жестокого мира. Ной глубоко вздохнул и осторожно принялся снимать с головы фигуры повязку, насквозь пропитавшуюся спереди кровью. Красные дорожки побежали вниз по его плащу.

Окровавленные бинты упали на палубу. Когда ветер наиграется с ними, то, вероятно, сдует в воду, как и все предыдущие. Ной достал из кармана чистый бинт и начал накладывать новую повязку. Первые лучи солнца робко щекотали его абсолютно седые волосы. В этом теле мало что осталось от старого Ноя, который работал в клинике. Лишь ядро, самая суть его личности. Помогать. Отвести потоп как можно дальше от тех, кто остался снаружи. На случай, если этого окажется недостаточно, обезопасить как можно больше людей внутри. И повязки. Регулярно менять повязки.

Ковчег с мрачной решимостью обреченного выходил из устья реки в открытый океан. Ему предстояла долгая дорога на восток.

Глава 1. Застывшее лето

Снег уютно хрустит под ногами редких прохожих. Снежинки ведут свой печальный танец над светлыми островками парковых фонарей. Спокойствие разрезает лишь одинокий детский крик. Крик, до которого никому нет дела.

Ребенок в теплом синем комбинезоне стоит напротив одинокой скамейки, припорошенной снегом. Одна из его рукавиц лежит у него под ногами, но он не может за ней нагнуться. Взгляд его неподдельно округлившихся от страха глаз прикован к бумажному свертку, лежащему на скамейке. Угол свертка отклеился, обнажив содержимое.

Это цветы. Всего лишь цветы.

Ребенок набирает в легкие морозного воздуха и кричит. Кричит, кричит, и кричит, пока его голос не срывается, перейдя в слабый хрип. Ничто и никогда не внушало ему такого ужаса, как этот сверток на одинокой скамейке посреди зимнего парка. Ведь он точно знает: эти цветы мертвы. И он сам мертв. И все вокруг тоже мертвы. Иначе как объяснить их мертвое равнодушие?

Снежинки ведут свой печальный танец над светлыми островками парковых фонарей. Уютно хрустит под ногами редких прохожих снег. Спокойствие нарушал лишь одинокий детский крик ужаса, но и он уже умер. Совсем как эти цветы.

Говорят, в ту зиму российские морозы свирепствовали еще сильнее, чем обычно. Впрочем, может быть, эти люди ошибаются. В этой местности почти каждый декабрь кажется самым суровым и беспощадным в истории. Да, определенно – это был декабрь.

Где-то в России, а если точнее, то где-то в радиусе суток пути от Москвы, ехал поезд. В поезде было темно, грязно и жарко. А еще довольно пусто – мало выдалось желающих уезжать в такую погоду из теплых квартир. За его окнами царил ледяной ад – выл ветер, сыпал колючий снег, градусов было никак не больше, чем минус двадцать пять.

В купе номер шесть сидел мужчина. Черные, давно не стриженые волосы в беспорядке спадали на лоб и уши. Сильные на вид руки с длинными пальцами были скрещены на груди. Вены на этих руках проступали так четко, что казались нарисованными на мягкой бледной коже, выдававшей в нем городского жителя. На небритом лице его, которому можно было дать лет тридцать, проступала блаженная улыбка. Мужчина спал, и сон его был приятным.

Возможно, последний приятный сон в его жизни.

* * *

Максим стоял на берегу лесного ручья и разглядывал свое отражение. Те же непослушные волосы, те же зеленые глаза, то же в меру упитанное лицо с чересчур волевыми для его характера скулами, но разбитые на многие сотни искрящихся плоскостей, пересыпающихся, словно мелкая стеклянная крошка. С неба грело солнце, где-то далеко стучал колесами поезд. Ему было хорошо.

– Не помешаю?

Максим с секундной задержкой оторвал взгляд от водной поверхности и поднял голову. На противоположном берегу стояла необычно высокая девушка в тунике из грубой на вид ткани и с медным кубком в руке. Струящиеся черные волосы мягко обрамляли неестественно ровный и строгий овал ее лица с пикантной восточной жилкой. Его можно было бы назвать красивым, если бы не болезненная восковая бледность. Уголок ее тонких губ был чуть приподнят в едва заметной полуулыбке.

– Вовсе нет, – ответил мужчина и улыбнулся в ответ.

Они помолчали.

– Знаешь, – задумчиво произнесла она, слегка взболтнув из стороны в сторону содержимое кубка. – Мы с тобой живем в чертовски странное время.

– А какое время не было странным? – пожал плечами Максим.

– Хороший вопрос, – незнакомка, продолжая загадочно улыбаться, перешагнула ручей и протянула кубок собеседнику. – Ты даже не представляешь, насколько хороший.

– Что это? – спросил тот, на автомате приняв странный дар.

Из глубины медного сосуда, наполненного темно-рубиновой жидкостью, на него глянуло отражение его собственного лица. На долю секунды оно показалось Максиму то ли неожиданно величественным, то ли странно высокомерным. Наваждение прошло, прежде чем он успел понять.

– Попробуй, – подбодрила его незнакомка и грациозно присела на колени у воды. – Тебе нравилось…когда-то.

«Клофелинщица», – отрешенно подумал Максим как сквозь вату и послушно поднес кубок к губам.

Терпкий, сладковато-кислый напиток слегка пощипывал язык. От первого же глотка разлилось по телу и мягко ударило в голову приятное тепло. Вино, догадался Максим. Он редко пил вино и ценителем его никогда не являлся, но вкус этого ему был явно знаком. Словно что-то давно забытое и оставленное позади нагнало и силой заняло свое законное место в его подсознании. Только вот, что?..

Еще пара минут молчания. Максим вяло копался в памяти, понемногу опустошая кубок. Странная девушка наблюдала, чуть склонив голову.

– Кто ты? – наконец спросил мужчина. – Мы знакомы?

– Тебе суждено править, – промурлыкала девушка вместо ответа. – Скоро ты встретишь самого себя и вспомнишь.

– Самого себя? – Максим вдруг поймал себя на том, что приосанился, заложив свободную руку за спину. Странная, горделивая поза, ранее ему несвойственная. – Как это?

– Скоро ты проснешься, – пообещала девушка, поднялась на ноги и приняла из руки Максима опустевший кубок. – Ведь в тебе течет Его кровь. Кровь того, о ком все забыли. Того, ради кого я пришла к тебе сегодня.

– Кого? – не понял Максим. – Да кто ты?

– Зови меня Тиамат, – девушка улыбнулась чуть шире. – Скоро ты все поймешь. Тебе просто нужно проснуться.

– Проснуться? – Максим потер напряженный лоб. У него вдруг страшно разболелась голова.

– Проснуться, – кивнула незнакомка и вдруг крикнула не своим голосом. – Да проснитесь же, мужчина!

Максим подскочил, распахнув одновременно глаза и рот. Проводница. Купе. Поезд. Дело.

Он заморгал, стряхивая с глаз остатки странного сна и вполуха слушая удаляющееся ворчание проводницы. Да, пока есть время, обязательно нужно освежить в памяти дело. Само собой, в эту глушь из уютной московской квартиры его погнал отнюдь не праздный интерес.

Максиму предстояло провести обряд экзорцизма.

***

Всю сознательную жизнь Максим был убежденным материалистом. Его не особенно интересовала ни высокая наука, ни, тем более, эзотерика. Он не верил в призраков, демонов и магию. Даже к медитации относился скептически. Очень важные качества для того, кто зарабатывает на жизнь услугами мистического характера.

Он бы ни за что не признался в этом даже сам себе, но факт остается фактом. Максим испытывал сладко щекочущее, волнительное удовлетворение, видя, что к нему обращаются как к некой высшей силе, хватаются как за последнюю соломинку. Благоговение в голосе, робкое заглядывание в глаза – особое, ни с чем не сравнимое ощущение собственной значимости и пусть эфемерной, пусть ложной, но власти.

Где-то в глубине души он, разумеется, стыдился этого обмана. Это чувство ощутимо кололо его каждый раз, когда он представлялся очередному клиенту магом или экстрасенсом. Заглушить его помогало лишь то обстоятельство, что Максим всегда честно пытался принести наивному клиенту пользу, и пользу самую, что ни на есть, прагматическую.

К услугам, подобным тем, что предоставлял людям он, прибегает весьма разношерстная публика, но большую ее часть можно поделить на три категории.

Первая, самая простая в обращении – люди, которым нужен психолог. Страдающие от тревог, комплексов, травм – они готовы отдать любые деньги, лишь бы кто-то почесал им зудящее место психики. Тут Максиму помогало с одной стороны профильное образование, а с другой – сокрытие оного от клиента. Всего несколько терапевтических сеансов, кое-как замаскированных под гадания и колдовство – и человек снова готов жить с собой в мире. Какое-то время.

Вторая, куда более сложная категория – люди, которым нужен психиатр. За годы практики Максим насобирал опыт взаимодействия с носителями всевозможных маний, фобий и прочих расстройств. Много раз ему доводилось жалеть, что экстрасенс не может выписать рецепт на антипсихотик. Увы, помочь такому клиенту он мог лишь косвенно – успокоив и осторожно внушив мысль о необходимости всестороннего медицинского обследования.

Но самая сложная категория – люди, которым просто нужен друг. Максим очень хотел помочь им, но строго-настрого себе это запрещал. Уходили они, как правило, еще более несчастными, чем приходили. А сам великий маг и волшебник закрывал свою каморку раньше положенного и отправлялся через дорогу – в ближайший бар. Он трижды заказывал дешевый виски без льда, после чего сидел у стойки в молчании около получаса, сжав кулаки и сосредоточенно считая пульсации набухшей жилки у правого виска.

Ощущение собственного бессилия, неспособности помочь нуждающемуся вообще было для него худшим кошмаром, порой сводящим на нет любое постыдное удовлетворение. О, если бы только был способ – выполнимая инструкция, простой принцип, как сделать счастливыми всех… Увы, для веры в подобные вещи Максим был чересчур прагматичен.

Впрочем, несмотря ни на что, бросать свою "работу" он не планировал. Ведь подобные услуги среди некоторых групп населения куда популярнее более прозаичных услуг настоящих мозгоправов. Уйти – значило бы вовсе оставить этих людей без помощи. Бросить на растерзание мошенникам различной степени цинизма, наводнившим непыльную и крайне прибыльную нишу. Нет, этого Максим себе позволить не мог. Так он и подумал, покупая рекламное место в желтенькой газете из тех, что бесплатно раздают у метро.

Не сказать, что звонков после этого стало значительно больше, но охват клиентуры определенно вырос. Это стало понятно, когда в один промозглый и темный декабрьский день скрипучий, постоянно прерывающийся из-за помех голос говорил в трубке: «Ты прости, сынок, что беспокою. Не к кому мне пойти, одни старики в деревне остались. Пропадает из погреба то картопля, то закрутки старые. Скоро все, сынок, вынесут. В милиции смеются только – а мне хоть ложись да помирай. Еще дом этот, где Арсенич раньше жил… Ох, не знаю, что там творится, а только точно что-то нечистое. Ты уж не сердись, сынок, пожалей дуру старую. Съезди ко мне, не побрезгуй…»

Когда старушка закончила вспоминать молодые годы, перечислила поименно всех ушедших на последний покой друзей и в четвертый раз пообещала озолотить его, благодетеля, Максим согласился на эту работу, не раздумывая. Он был нужен, а потому не мог отказать.

«Нет ничего плохого в том, чтобы успокоить одинокую пожилую женщину». Так он хотел бы думать. Получалось с переменным успехом. Никакие благие намерения не отменяли того факта, что он собирался взять с бедной старушки деньги за заведомый обман. Но поворачивать назад было поздно, да и счета за свет и жилье требовали оплаты. Оставалось лишь попробовать принести своим визитом хоть какую-то пользу.

Максим тяжело вздохнул. Отчего-то, на сей раз он чувствовал себя особенно плохим человеком.

* * *

Поезд остановился у ничем не примечательной деревенской станции, каких проехал уже больше десятка, и снова тронулся, едва Максим успел ступить на перрон. Мороз тут же вцепился в него как бультерьер, а ветер с издевательским свистом поприветствовал горстью колючего снега в лицо.

Экстрасенс поспешно поднял воротник слишком тонкого для такой погоды пальто и ответил ветру трехэтажным матом сквозь зубы. Он успел высказать примерно половину того, что думает о самом ветре и о его родителях, атмосферных колебаниях, когда заметил спешащую к нему сквозь метель низенькую, почти шарообразную фигуру.

– Максимушка, ты? – прокричала она ему снизу вверх, подслеповато, с отчаянной надеждой вглядываясь в лицо своего будущего спасителя.

– Я, бабуль, – отозвался спаситель, но тут же спохватился. – Простите, как вас по имени-отчеству?

– Никитишна я, сынок, – ответила бабушка. – Ты уж так и зови – Никитишна. Ну, пойдем скорее к дому, чего на морозе-то торчать.

– Да, пойдемте, – с облегчением отозвался экстрасенс.

Он был готов идти хоть к черту на рога при условии, что между ними не будет этого ужасного ветра, пробирающего до самого костного мозга. Идея о простом деревенском доме казалась ему самой желанной за всю его жизнь. А уж если в доме натоплена печь…