bannerbannerbanner
Название книги:

Сколько нужно мужчин, чтобы…

Автор:
Наталья Гармс
Сколько нужно мужчин, чтобы…

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+
Шампанское в пять утра

Звонок вспорол подушку сна с плавно опавшими перьями. Смахнув их с лица, я глянула на часы: что за блажь – звонить в пять часов в день рождения?

Первыми всегда поздравляли, ответственные за мое появление на свет, родители. Проснувшись, я находила на коврике у кровати книжку «Пеппи Длинныйчулок», надписанную четким, учительским, маминым почерком. Или нарядные туфли на металлическом подносе из-под самовара – это хулиганил папа. А однажды он возник в дверях с полотенечным тюрбаном на голове и, фокусником, выкинул из-за спины белый чешский мяч (о таком мечтали все девчонки из нашей волейбольной секции!). И мяч запрыгал по комнате – звонким обещанием вечности жизненных даров.

И когда родители отбыли на историческую родину, а я осталась в Кишиневе, они по-прежнему спозаранку названивали в этот день. Хотя не в такую же рань!

Я отвернулась и укрылась. И меня накрыл памятный до мельчайших деталей кровавый сюжет.

Как недавно обнаружила, чтобы не забыть впечатлившее тебя сновидение, нужно, не открывая глаз, мысленно прокрутить его заново. Однако этот сон хотела бы забыть! В нем – раз за разом – стреляли в моего мужа, и он падал мне на руки, заливая кровью сорочку, а я – снова и снова – пыталась удобнее устроить его на диване да уговаривала потерпеть до приезда «скорой» и не осознавала, что врачи здесь уже не помогут. Причем средства, способного избавить от бесконечных просмотров кошмарного этого ролика, не существовало.

А телефон продолжал звонить. И я, наконец, сняла трубку.

– Привет, Манон! – так называл меня только одноклассник Вася Драган. – С рождением, красавица!

– Откуда ты знаешь? – вяло удивилась я.

Выехавший сколько-то лет назад в Штаты, Василий никогда и ни с чем меня не поздравлял. Так, позванивал иногда – с годами все реже.

– Что, знаю? Что ты красавица? – рассмеялся он за океаном.

– Что у меня день рождения. Ты обычно не помнил знаменательных дат.

– Таки проснулась! Но, давай, для начала выпьем. У тебя ведь, наверняка, в холодильнике стоит бутылка «Брюта»?

«Брют», конечно, был. В студенчестве – когда уже родилась Глашка, и муж искал себя в чужих объятьях, а я разрывалась между садиками-поликлиниками и лекциями-семинарами по судьбоносным предметам, вроде, «Ленин о журналистике» – по вечерам, оставив уснувшую дочку на попечение свекрови, уезжала на дискотеку в политехнический. Васька там был диджеем, по тогдашней терминологии. И я плясала себе, вытанцовывая за ночь и экс-мужа, и противную докторшу из детской поликлиники, и третировавшего меня профессора, с которым первокурсницей, по недомыслию, заспорила на экзамене о том, что, в действительности, в таком-то году и по такому-то случаю Ленин изрек о журналистике то-то и то-то. Память у меня отличная, но это же не повод для публичного диспута с главным факультетским идеологом, пусть даже он и подзабыл фактуру придуманного им самим предмета! Так выговаривал Василий, когда, по завершении дискотечного действа, мы оставались выпить в его каптерке с веселым преподавателем физики и летучей красоткой-стюардессой. Физик, впрочем, он мог быть и химиком, мастерил коктейль из водки, шоколадного ликера и шампанского. И я сначала потягивала припасенный Васечкой благородный «Брют», а затем вместе с народом потребляла многослойную взвесь. «Истина гласит, что природа не терпит пустоты порожнего бокала. И мы не пойдем против естества!» – вещал физик-химик. И, точно, не противился природе. И стюардесса заоблачно смеялась.

– Ну, что достала бутылку? – прервал мои воспоминания Василий. – Теперь открой. Только спокойнее, не рви стоп-кран.

Хотя я давно научилась открывать шампанское. Конечно, не столь виртуозно, как свекровь (так и оставшаяся в моей жизни без приставки «экс-«), которая для начала ласково поглаживала запотевшее бутылочное тело. Но в пять утра подобные изыски представлялись чрезмерными. И я плеснула в стакан из кувшина с кипяченой водой. Чокнулась о трубку и глотнула. Благо, батюшка сызмальства приучил по утрам выпивать воды натощак.

– С днем рождения! А теперь садись! – строго сказал Василиса.

Иногда я и так его называла. Бывший до девятого класса хрупким красавчиком с длинными темными ресницами вокруг карих, с золотыми блестками у зрачка, глаз, он вдруг, за одни летние каникулы, вымахал в здоровенного балбеса, в котором только и сохранился этот призрачный блеск да привычка веселить публику на уроках. Мы сидели за одной партой, и учителя нередко выставляли меня из класса – за неуставной смех.

С именами нам обоим не повезло. Его родители нарекли лапотно-деревенским «Васей». А меня прозвали на старорежимный манер – Милица. Так, вроде бы, именовали сербскую царевну, в честь которой моя прабабка Евгения, петербургская аристократка с внешностью звезды немого кино, назвала свою дочку. Царская дочь и потомственная дворянка – это ладно. Но причем тут я? Во избежание лишних вопросов, представлялась «Милой». Хотя и этот именной огрызок раздражал. И Васька звал меня «Машкой» или «Маней», а в минуты особого благорасположения – «Манон».

Имя моей дочки, правда, тоже выбивалось из тогдашнего общего ряда. Я придумала его, будучи беременной, и держала в кулачке, никому не раскрывая. Хотя после родов, глядя, как Аглая теребит красными лапками пеленку, пытаясь приподнять пушистую головку, забеспокоилась: не излишне ли весомое да увесистое имечко выбрала для своего ребенка? Хотя «Аглаюшка» и «Глашенька» – очень нравились! А отсюда недалеко оказалось и до «Глафиры». Откушав, Глафира отдыхала чинной старушечкой в кружевном чепчике, несколько сварливо даже поджав губы в «скобочку». Тогда как у Глашули не устоявшаяся еще улыбка разъезжалась-растекалась по лицу, как яйцо по сковородке. А Аглае – в пару – я хотела еще родить брата Глебушку. Глеб и Аглая – замечательно б звучало!

С мужскими именами вообще любопытно вышло: например, с Сережами я была обречена на романы, а с Димами у нас выстраивались исключительно теплые дружеские отношения, Миши в меня влюблялись без взаимности, тогда как с Генами происходили одни неприятности. Всякого нового знакомого я встречала не по одежке даже, а по имени. Правда, теория эта давала сбой при появлении обладателя нового – не встречавшегося прежде – имени. И в самом деле, чего следовало ожидать от Радомира, скажем, или Перри?

Или от Вольдемара? Так звали моего второго мужа. Матушка величала сына «Воликом», друзья-приятели – «Демой», а я – «Волькой» или «Дэмом».

Кукиш под подушкой

– Ты помнишь, как убили Дему? – вдруг окликнул из трубки Василий, сопровождая вопросительным знаком каждое слово. – Ты? Помнишь? Как? Убили? Дему?

Помнила ли я, как однажды ночью кто-то выстрелил через дверь в моего мужа, и он пригнулся и длинно взмахнул руками, как будто готовился к прыжку, но, не удержал равновесия и вдруг стал падать, а я потянула его через порог в квартиру и дальше, путаясь в тапках, к дивану? И губы на бледном его лице вмиг стали напряженно-синюшными, как обычно, когда он нервничал. «Не переживай, сейчас вызову доктора!» – бормотала я, укладывая его. Когда вдруг поняла, что он уже не переживает и вызывать надо не врачей, а полицию. Подвывая, кинулась на кухню к телефону. И переодеть испачканную в крови ночную сорочку сообразила только, когда прозвучал дверной звонок.

Потуже затянув накинутый на голое тело халат, потом несколько часов отвечала на вопросы бестолкового юноши, похоже, впервые составлявшего протокол, а также подошедшего позднее мордатого дядьки. Вновь и вновь прокручивала картинку: мы уже ложились спать, но заспорили (на самом деле, затеяли очередную дурную ссору), когда вдруг позвонили в дверь и муж, выйдя в «предбанник», громко спросил: «Кто?». (Он всегда так говорил – вместо «кто там?» – и я заранее злилась, по возвращении, протягивая руку к дверному звонку.) В ответ мужской голос прокричал: «Открывай, пацан!» Разгоряченный ссорой, Дэм выругался, хотя обычно избегал ненормативной лексики, и, было, развернулся, но тут из-за тамбурной двери раздались выстрелы. Когда я выскочила на площадку, не понимая, что происходит, он обвис у меня на руках. Мы давно предлагали соседям поменять эту хлипкую дверь, но не преуспели в переговорах, а сами так и не собрались.

– И вы не знаете, кто убил вашего супруга? Хотя голос одного из нападавших вам показался знакомым? – переспросил мордатый. – Странное какое-то убийство – через дверь! Впервые о подобном слышу!

– А, может, это вас хотели убить? По причине, так сказать, зловредной журналистской деятельности! – оживился следователь.

– Но убийцы слышали только голос мужа, – напомнила я, лязгнув зубами.

Давно уже надо было переодеться – меня била дрожь.

– А-а, если недоумок за дело взялся, он и сделает все по-идиотски!

– Так, наверное, это и были какие-нибудь обкуренные наркоманы? Тем все равно, куда и в кого палить! – подал голос юноша, которому давно следовало заняться прыщами на своем лице – хотя бы для того, чтобы так не краснеть под взглядом собеседника.

– Но как рассказала соседка, когда подъезд оборудовали домофоном, наркоманы отсюда вывелись. И после того, как в подъезде хлопнула входная дверь, прозвучали быстрые шаги, а вскоре раздались крики и выстрелы, и кто-то убежал. То есть, убийцы пришли с конкретной целью, – уточнил мордатый, успевший уже, оказывается, переговорить с соседями. – А что, если вы сами «заказали» своего супруга?

– Скорее, это у него был повод меня прикончить! – пробормотала я.

– Да, наслышан – монашеский образ жизни вы не вели. Ну, что ж, не знаете, кому ваш муж или вы так насолили?

Но я не знала. И думала, что, если бы мы опять не поссорились, Волька, наверное, сдержался и не выругался бы, и остался жив. Если, конечно, дело было в оскорбленной душевной деликатности стрелявших. Их, очевидно, было двое: один потребовал открыть дверь, а когда прозвучали выстрелы, второй выдохнул испуганное «ох!». И почему-то это восклицание показалось знакомым.

 

И еще я думала: хорошо хотя бы, что Глашка сейчас у бабушки с дедушкой. Аглая очень любила Дэма – в отличие от родного отца, тот с ней возился, водил по кино-театрам и баловал подарками.

Разумеется, потом все приехали. И отстояли рядом траурную церемонию. Прибывшие из украинского Закарпатья тетки причитали: «Спасибо, Анечка этого не видит!»

Несколько месяцев назад мы уже собирались на кладбище в похожем составе. Давно страдавшая от высочайшего давления, Анна Васильевна, мать Вольдемара, вдруг умерла. И Волик на похоронах совсем потерялся, кричал и метался у могилы – осиротевшим птенцом. Наблюдая нестойкое поведение племянника, его закарпатский дядька кряхтел и хмурил густые черные брови.

Поженившись, мы съездили разок в гости к мужниным родичам-«западэнцам». У них все было крепким: хозяйства, трехэтажные дома и собственные желудки. По случаю нашего приезда, наверное, день здесь начинался с зажаренных свиных ломтей и водки. Мое стремление – держаться с новыми родственниками на равных – обернулось, пардон, поносом.

А само свадебное путешествие – в Сочи – началось с тошноты. Замуж я выходила беременной. Но поскольку рождение ребенка не вписывалось в наши ближайшие планы (в сентябре я должна была приступить к занятиям в Высшей комсомольской школе в Москве, где Дэм доучивался на геологическом факультете Университета дружбы народов), по возвращению из сочинской поездки предстояло идти на аборт.

Меня мутило и тошнило. И отпускало только в море. Мы много купались и, дурачась, ныряли и показывали друг дружке под водой кукиши. И смех всплывал пузырьками воздуха к лазурной поверхности. Вот тогда отчетливо осознала, что Волька для меня, скорее, товарищ, с которым я и в постели чувствую себя так, как будто держу под подушкой фигу.

А потом была больница, где моя мама, ранее зарезервировавшая для нас номер в сочинской гостинице «Приморская» у самого берега моря, теперь договорилась об аборте под наркозом. В те времена такие операции делали только «по показаниям». И мне рекомендовали отвечать любопытным, что недавно попала в аварию и получила сотрясение мозга. Я так всем и говорила, но бабы, с тяжелыми подозрительными взглядами, похоже, не верили. На что, в общем, было плевать. Глашку рожать я совсем не боялась, а тут заколотило: пока стояла в коридоре в кошмарной этой очереди, в безразмерной рубашонке и белых бахилах с завязочками, все уговаривала себя не думать о ребенке, которого вот-вот не станет. В операционную меня вызвали последней.

Тихонечко отлежавшись потом в шумной палате, я вышла в больничный холл и увидела Вольку – бледного, с напряженно-синюшными губами. С убийства началась наша супружеская жизнь – им и закончилась.

Серьга на барабане

– А ты отчего вдруг вспомнил о Деме? – переспросила я. Но Васька шкрябал и звякал чем-то в своей свихнувшейся пупер-державе и не отвечал. Вероятно, откупоривал очередную банку с пивом. Или, в самом деле, корпел над шампанским.

Не то, чтобы они с Дэмом соперничали. Но знаете, как это бывает в школе: мальчики из класса «А» не любят, когда на их одноклассниц посягают «бэшники». Дэм учился в «Б». И потом рассказывал, что обратил на меня внимание на каких-то школьных соревнованиях, когда я отжалась от пола больше всех, обойдя даже гребчиху Люду Швецову, с мозолистыми шишками-наростами у большого пальца – от весел.

А может, дело было в Сереже Чудном? Высокого худого Серегу – при такой-то расчудесной фамилии – ребята из музансамбля, игравшего на городской танцплощадке, прозвали «Гвоздем». А стоявшего рядом, с гитарой наперевес, крепыша Олега Ярошевского и вовсе «Кирпичом». Своими длинными руками Серега, играючи, вколачивал в вечер ритмы – по самую шляпку. Он гордился тем, что мог с одного замаха произвести восемь ударов. И когда после праздничной барабанной дроби на гулкое эхо большого барабана-«бочки» цикадами откликались тарелки, у меня внутри тоже начинало что-то радостно дребезжать.

Барабанщик Гвоздь не очень подходил на роль кавалера для девочки из хорошей семьи, вероятно, поэтому мы не афишировали своих встреч перед общественностью. В основном, они проходили в экстремальном режиме. Например, поздним вечером в лифте, где все время надо было нажимать кнопки-клапаны, напрочь спятившей, «гармошки», чтобы не вывалиться в открывшиеся дверцы – на площадку этажа. Или в лесу. Леса, помню, было много: когда нагнувшись, ты вдруг поражалась бодрой зелени молодой травки или лоскутам снежной тафты на черных прогалинах. И еще помню пол в квартире его бабушки – выше мы там не поднялись.

А однажды, когда родители уехали, он пришел ко мне домой. С выпивкой и консервами закуси – как большой. Утром, проснувшись, я задергалась в постели – что дальше делать-то? И не придумала ничего лучше, как начать подметать. Он лежал и таращился из-под одеяла, а я мела по комнате веником – взрослой и самостоятельной женщиной.

Чудный играл джаз-рок и я звала его Суржиком. Или Сережечкой. Потом он так и подписывал свои письма из Нарвы, куда его мать решила вернуться к родителям после развода: «Твой, лишившийся пары, одинокий Серьга!». И однажды, получив очередное горячечное послание, я отчаянно напилась с Василием в привокзальной кафешке. Васька знал о нашей истории. И не то, чтобы одобрял, полагая нас разнопланетными людьми, но все же покрывал.

– Вася, ты меня понимаешь?! Ты ведь знаешь, что такое настоящая любовь? – гундосила я, в соответствии с классикой жанра.

И потрясая сердечным приветом с Балтики, смахнула со столика Васькин стакан. При этом я еще норовила закинуть ноги на дерматиновое сиденье и порывалась сплясать под концерт симфонического оркестра, гремевший по радио. А под занавес намертво застряла в туалете, пока, наконец, Василий, презрев приличия, не вытащил меня из кабинки к раковине. Вытер мое опрокинутое лицо клетчатым платком и рассмеялся: «Тоже мне, падающая звезда!»

А потом выгуливал по улицам, чтобы я могла вернуться домой в кондиционном состоянии. На следующий день моя голова раскалывалась от всякого движения, и я носила ее на плечах осторожненько, как аквариум, чтобы не выплеснуть воду с рыбками.

С той поры стараюсь избегать публичных драм и подворовываю у приятелей носовые платки.

Водоплавающие часы

Родителям в то время было не до моих сердечных переживаний. Тогда одновременно слегли Милица и дед Гриша. И мама с папой мотались между Лугой, что под Питером, (там они некогда встретились и там родилась я) и молдавскими Бендерами, где мы тогда жили. И больше тревожились не за меня, уже вполне самостоятельную девицу, а за младшего брата Андрюшу, оставленного на мое попечение. Заставить Дюшу что-либо сделать, против его воли, и, правда, было нельзя, но договориться и сторговаться – возможно. И мы, в общем, ладили.

Дед героически отвоевал в первую мировую войну, а затем ушел в Красную армию и был тяжело ранен. После чего закрепился в мирной роли развеселого умельца-сапожника. Моей матушке он изготовил к выпускному вечеру замечательные туфельки. А вот с бабушкой Паней (по паспорту, Прасковьей) вдруг рассорился. Услышав, как она кудахтала на кухне с соседками, что, мол, устала стоять у плиты, а Гриша, ну, очень любит вкусно покушать, дед вдруг рассердился и стал питаться отдельно. И теперь, когда я бывала у них, то сначала ела знаменитые бабушкины щи с квашеной капустой, а потом дедушкину «Кильку в томате».

В дедовой будке-светляке, освещавшей по вечерам наш темный двор, вкусно пахло сапожным клеем. В своем скрипучем кожаном фартуке он остругивал косым ножичком подметку и на «лапе» лихо приколачивал к ботинку. При этом часто выполнял заказы в долг да за чекушечку. В будке вечно толпился народ. Выскочив однажды, разгоряченным, в мороз, дед заболел. Долго надрывно кашлял и все никак не мог прокашляться да продышаться. Задохнувшись, и умер. С бабушкой, уже в больнице, дедушка помирился, и она исправно доставляла туда завтраки-обеды-ужины.

А Милицу "бабушкой" никто не звал – ее именовали "Мошечкой". У нее обнаружили рак и сначала это скрывали. Но после операции она попыталась вернуться к прожаренным бараньим ребрышкам и маринованным грибкам – под водочку да с непременной сигареткой. И тогда Мошечке сообщили истинный диагноз. Тем самым, ее рассчитывали мобилизовать на борьбу с недугом. Но она, вообще, махнула рукой на лечение. А когда становилось совсем плохо, глотала все лекарства подряд и травилась от передозировки. Врачи из «Скорой» ругались. И папа с мамой сокрушались, что Мошечка не оказалась бойцом.

Я им поддакивала. И не понимала: в значительной мере, родительские сентенции о том, что надо "бороться до конца», были адресованы мне самой. А теперь думаю, что у Мошечки, пережившей революцию и разорение старинного благополучного дома, а потом Отечественную войну и Ленинградскую блокаду, уже просто не осталось сил на преодоление очередного бедствия.

Помимо бесполезного дворянского титула, она унаследовала от своей матери и красоту, смягченную неизбывным веселым тяготением к мужскому полу. Ведущие инженеры предприятий и красавцы-вице-адмиралы, многочисленные мужья и поклонники помогали Мошечке выжить в те смутные времена, когда мужчины из ее собственной семьи – отец, брат, дядюшки (почти все они были Сергеями) – один за другим бесследно, без вести, пропали. Из всех ей удалось сохранить только моего папу – Павлушечку. Что это тоже было непросто, я узнала много позже. А тогда отец срывался и кричал на Мошечку, не желавшую обременять себя системным лечением, и всякий раз паниковал, вызванивая «Скорую помощь».

– Ну, что, красотка, выпьем еще? – вдруг обозначился Васька.

И забулькал. И я пробулькала водичкой в ответ.

Родители мои оба питерские – с Васильевского острова. А встретились за 131 километр от «северной столицы», в рубежном для устремленных в нее зэков, городе Луга – на танцплощадке. Однажды, возвращаясь с танцев, они не захотели делать крюк до моста и рванули напрямик через реку. И когда плыли светлой летней ночью, держа над водой парадную одежду, папа утопил фамильные золотые часы, подаренные Мошечкой. Что она легко простила сыну, которого безмерно любила и баловала. Парадоксальным образом, после истории с часами мою матушку приняли в папиной семье как свою. Хотя высокородное это семейство вовсе не мечтало, понятно, породниться с сапожниковой дочкой, пусть даже прехорошенькой, с блестящими из-под перманентных кудряшек глазами и вьющейся вокруг ног модной юбкой солнце-клеш.

И потому я всегда искренне праздновала день октябрьской революции, который в советские времена торжественно отмечали 7 ноября, а затем стыдливо задвинули за задники путанных исторических декораций. Ведь не случись этого эпохального события, потрясшего основы мироустройства, мой папа, вряд ли, женился бы на моей маме. И не родилась бы я.

Дитя революции

Кстати, именно после ноябрьской демонстрации в Кишиневе, где я училась на журфаке, мой однокурсник Пашка, Глашкин отец, был исключен из комсомола. За то, что, промаршировав в колонне по площади, затем, в подпитии, проволок по земле доверенный красный флаг. И кто-то увидел и донес.

Мне долго пришлось дожидаться в коридоре, пока не закончилось заседание комитета комсомола университета, где припомнили Паше все. И что на предыдущей, первомайской демонстрации он уже совершил недопустимую выходку – перед трибуной с руководством республики вдруг поднял на руках сокурсницу (то есть, меня), и что взамен раскритикованной факультетским начальством стенгазеты «Перегиб» выпустил не менее скандальный «Недогиб» (где я дебютировала со стихотворением об инфузории-туфельке), а недавно сыграл подозрительного Бегемота из произведения сомнительного автора (Булгаков еще не был возвращен широкой публике). Совокупность деяний определила приговор.

По тем временам, изгнание из комсомольских рядов ставило крест на дальнейшей карьере. И кто, как не я, должен был поддержать Пашу в трудную минуту? В эту самую минуту и оказалась зачата Глашка. Тоже, стало быть, дитя революции.

Хотя, по правде сказать, поддержать Пашку рвались многие девицы с нашего факультета. Героическим борцом с системой и диссидентом он не был. А слыл бретером, наповал сразившим несколько курсов журфиксных дам. Между прочим, в паспорте он значился Поликарпом. «Папаня в честь деда назвал – тот священником был! Но как пацану жить с таким именем?» – возмущался Павлов. И когда во дворе, не подобрав для него подходящего прозвища, остановились на «Пашке», был только «за».

«Можно называть просто «Пашей». Так друзья прозвали – у меня фамилия Павлов. И когда парашюты в небе раскрываются, тоже будто окликают – «П-паш!» Тут он резко взмахивал руками перед носом собеседницы, салютуя расцветшим парашютным куполом. Грудь колесом, улыбка разбойничья, а глаза ласковые – и все, очередной жертве каюк!

 

Отслуживший в ВДВ, высокий крепкий Паша сочинял на лекциях брутальные чернушные сказки. А на прогулках зачитывал километры стихов Вознесенского, Окуджавы, Цветаевой. И на вечеринках громче всех смеялся – над своими и чужими анекдотами. Большое красное яблоко, подаренное им на день рождения моей подружке Ленке Сосновской, та, кажется, запомнила на всю жизнь.

Возможно ли было устоять? Я и не устояла. Но уже на свадьбе, в лаконичном белом платьице, бродила одиноко между разудалыми гостями, понимая – это не мой праздник! А ведь мама, как водится, пыталась отговорить от скоропостижного брака. И интеллигентно смущаясь, вопрошала: «Ну, на что вы будете жить? И на какие деньги собираетесь отпраздновать свадьбу? У него, кажется, и приличного костюма нет?» Костюма и денег, точно, не было. Но уже случилась Глашка. А против Глашки, разве, попрешь?

Фонарики в фонтане

– Вась, а ты про Дему, почему спросил?

– Мано-о-он, – протянул он. – А что это за история была про то, как ты с ним в грузинской командировке распрощалась?

– Не в грузинской, а в армянской. А ты откуда об этом знаешь?

О случившемся я рассказала, то есть не рассказала даже, а так, обмолвилась, только Ленке. В ту ночь мы с ней шастали по летнему Кишиневу из ресторана в ресторан и в одном из них даже сплясали, «шалашиком» составив свои сумочки на полу. И я только начала радостно отрываться – от мозаичного пола с сумками – как Ленка потянула к выходу. Мол, на нас уже стали оглядываться, а мы без мужчин – неудобно. На соседней терраске коротал одиночество осоловевший официант. Да кто-то из знакомых проходя мимо, окликнул нас из темноты. Но мы строго прокричали в теплую звездную ночь, что заняты деловым разговором. Вот тогда, глядя на отражение пестрых фонариков в воде выключенного фонтана, я заметила на Ленкины расспросы о Деме, в последнее время пропадавшем в разъездах, что, собственно, уже распрощалась с ним в своей армянской командировке.

– Там столько всего произошло! Я еще Мошечкину сережку потеряла. Ту, серебряную с лунным камнем, помнишь?

Здесь, я знала, Ленка, как сорока, падкая на все яркое, встрепенется. Однако сама воздержалась от продолжения, молча прихлебывая далее холодное шампанское.

Разочарованно выждав, она поведала собственную грустную историю. И как всегда, рассказывая, увлеклась, так что в итоге вышла с большой буквы История о любви, пусть даже и недооцененной в должной мере ее объектом.

«Он занимается джазом. Необычайно талантлив! И я специально сшила платье, такое, пронзительно-раскованное, посвященное нашей встрече. Хотя этого он, кажется, не понял. Мы ходили на концерт, а потом долго гуляли. И говорили. У нас столько общего! Но у него роковой роман. Из-за этой женщины он ушел из семьи. А теперь не может с ней расстаться. Но и вместе жить оказалось невозможно. Представляешь?» – живописала Ленка. Как хороший репортер, она умела увидеть удивительное в обыденном, а в унылом вислоусом саксофонисте разглядеть романтического героя.

Сама Елена порой выглядела Фекла-Феклой. Но стоило ей нацепить какой-нибудь странный сюртук с оборками да слегка причесаться-подкраситься, и ее огромные врубелевские серо-сине-зеленые глаза маяком манили заблудшие мужские души. Причем их цвет менялся не только в зависимости от тона платья, скажем, но и от того, на какого именно мужчину в данный момент был обращен Ленкин взор. Скажем, Мишане поначалу она сигналила таким отчаянным голубым!

Востроносый востроглазый пузатенький Мишаня немаленькой Ленке едва доставал до плеча, но был строг. Застигнутый врасплох в мастерской – на диванчике с пучеглазой натурщицей, изображаемой им в жизнеутверждающих изумрудных тонах эдакой царевной-лягушкой (для Лены же он приберегал невнятные бурые разводы) – Мишаня устроил разнос за внеурочный визит. Кричал и топал ножками 37-го размера. И тут, наконец, подруга рассвирепела. Рвала холсты в опоганенном любовном гнездышке и швыряла в неверного баночки с краской. И, жаль, не сумела достать кисточками укрывшуюся за диваном перепачканную полуголую лягушонку!

Ленкин муж, рыжий здоровяк Яша тихо любил супругу. Будучи по образованию инженером, он вытачивал на заводском станке уникальные экспериментальные образцы. Но этот сюжет, увы, был давно Еленой отработан.

К тому же, с началом перестроечных времен всегдашние внушительные Яшины заработки стремительно начали уменьшаться. Одновременно как-то подусох и он сам, утратив привычное добродушие большого мужчины, довольного жизнью и собой. Напротив, стал раздражителен и желчен, и начал подчеркнуто дистанцироваться от супруги, отдавшейся ветру перемен.

«С Яковом – нехорошо! Я пробовала по-человечески поговорить! Но он отмалчивается. А если настаиваю – выходит скандал!» – жаловалась Ленка.

На сцену же, как раз, выдвинулись новые герои. Наш приятель и коллега, всегдашний полуголодный гурман Костя Нардов вдруг открыл первый в Кишиневе статусный ресторан. А обретенный в турецких челночных поездках новый Ленкин знакомый Рома, в одночасье разбогател, завалив союзное еще пространство пакетиками с пайетками – маленькими блестящими кружочками, которые нашивались на национальные и концертные костюмы. «Он рассылал по республикам предложения о поставке пайеток. И сам шлепал их на купленном, по случаю, старом станке. И сделал на этом капитал!» – восхищалась Елена.

Хотя это, кажется, было потом. А тогда, взглянув на посеревшее небо, она опечалилась: «Дорогая, похоже, мы уже не можем много пить – теряем форму!» И я, заметив, что в потускневшей воде погасли даже фонарики, рассмеялась: «Сосновская, уже утро скоро! Да, мы в отличной форме!»

Разбудив официанта, мы расплатились. И бодренько потопали по домам.

Тбилисские красавицы

На самом деле, редакция отправила меня в Армению – на годовщину землетрясения, устранять последствия которого также помогали строители из Молдавии. Они базировались в районе, граничившем с Грузией, и потому туда было проще добраться через Тбилиси. Хотя, в действительности, в ту предзакатную советскую пору простым в Закавказье уже ничего не было, что прочие жители страны еще не вполне осознавали. И я решила задержаться на пару дней в грузинской столице.

О номере в гостинице «Аджария», по просьбе замечательного московского журналиста и фотохудожника Сергея Сударушкина, договорился известный грузинский актер Давид Чантурия. Я как-то встретила его у Сударушкина: царственной наружности красавец, а глаза Пашкины! И парашют в запасе, наверняка, имелся – для восторженных дам. Из-за пузырившегося в небесах парашютного купола их ритуальная беседа с Сударушкиным – о способности сынов грузинского народа превратить банальный прием пищи в трапезу и всякое рутинное действо в празднество – быстро утратила изначальное благодушие. Они даже несколько разгорячились и заспорили, в пылу дискуссии еще более возвысив ее предмет. И конечно, на этакие чудеса захотелось посмотреть. Хотя к тому, что обыденное распитие вина может стать знаковым событием, меня уже приучили молдаване.

– Из аэропорта сразу топай на автобус, ни в какие машины, такси не садись! – напутствовал Сударушкин.

Но мы прилетели поздней ночью: наш самолет неожиданно посадили на дозаправку в Ростове-на-Дону, где часа через три-таки отыскался необходимый керосин.

По прибытии, игнорируя окрики из авто, я направилась к автобусной остановке. Но увидела там только мужчин. Обратилась к самому молодому приятной наружности парню. Как объяснил студент Нико, автобус скоро подойдет, правда, чтобы добраться до «Аджарии», надо будет сделать пересадку, и мне очень повезло – он едет в том же направлении. Однако, вопреки словам Сударушкина о том, что гостиница находится в центре города, наше такси заколесило по окраинному микрорайону с многоэтажками.


Издательство:
Редакция Eksmo Digital (RED)
Серии:
RED. Fiction
Книги этой серии: